Ганелон обернулся к распятию. Как укреплюсь в вере, если буду знать, что в мире ничто не вечно и даже Святая римская церковь может явиться из ничего и кануть в ничто? Думать так – значит допускать мысль, что где-то там, на краю каких-то неведомых чудесных событий, там, где варвары опять завоюют Рим, там, где Рим опять и опять стряхнет со своего каменного загривка варваров, он, тайный брат Ганелон, преданный Богу и братьям, вновь и вновь будет срывать тонкую, будто сплетенную из невидимых паутинок шелковую ночную рубашку с серебрящихся обнаженных плеч девицы Амансульты, прозванной Кастеллоза, перивлепт, восхитительной, и вновь и вновь заносить над нею кинжал, прозванный милосердником…
Дева Мария, полная благодати, укрепи!
Монах Викентий из Барре много говорит о материи.
Может, это и есть некая ссылка на тайные знания Торквата?
О какой, собственно, материи говорит монах Викентий? Не о ткани же, не о древесине, не о металле, из которого куются мечи и подковы. Что находится там, куда не дано заглянуть смертному? Можно ли предугадать то, что нигде и никем не начертано? «Бог для нас – Бог во спасение; во власти Господа Вседержителя врата смерти».
И видели шествие твое, святый Боже, шествие Бога моего, царя моего во святыне.
И впереди шли поющие, а позади игравшие на орудиях, а в середине девы с тимпанами: «В собраниях благословите Бога Господа, вы – от семени Израилева!» Там Вениамин младший, князь их; князья Иудины, владыки их; князья Завулоновы, князья Неффалимовы. Бог твой предназначил тебе силу. Утверди, Боже, то, что Ты сделал для нас! Ради храма твоего в Иерусалиме цари принесут тебе дары. Укроти свирепого зверя в тростнике, рассыпь народы, желающие браней. Прийдут вельможи из Египта; Ефиопия прострет руки свои к Богу. Царства земные! Пойте Бога, воспевайте Господа. Он шествует на небесах небес от века…
Ганелон допел псалом.
Мысли его были смущены.
Бог над землей и водами – вот вечность, утвержденная свыше.
Так неужели Господь в каком-то далеком неведомом будущем допустит царство еретиков – тряпичников-катаров, ремесленников, блудниц, везде сбивающихся в суетливые стада? Разве такое угодно Богу? И куда идти, если мир действительно покроется зловонными городами, подобными Константинополю? Вот он, новый Вавилон, справедливо выжженный святыми паломниками. Куда идти, если дальше опять море и опять нет берегов, а в безднах – Левиафан? И кипятит пучину, как котел. Зачем дыхание убитой Амансульты до сих пор достигает груди Ганелона, зачем ее далекий стон утверждает: все повторится, все опять повторится? Мир поднимется, и мир рухнет. Почему дальний стон Амансульты будто подтверждает: все пришло, все уйдет…
Томительная тянущая боль теснила сердце.
Ганелон задохнулся, но постепенно дыхание вернулось.
Еще минута… Сейчас всё пройдет…
Он услышал: внизу стучали».
«…грязь и кровь пропитали шерстяную рубашку. Лицо брата Одо страшно побагровело, от этого шрам на шее казался совсем белым.
– Отпусти их… – Брат Одо хотел поднять руку, но сил на это ему не хватило.
Ганелон поднял взгляд на испуганных крестьян.
– Коня оставьте во дворе, – приказал он.
И спросил:
– Где вы подобрали брата Одо?
Крестьяне переглянулись, испуганно сжимая в руках смятые красные шапки.
– Мы нашли его лежащим на пыльной дороге. Наверное, он скакал со стороны Барре. Он говорит, в Барре пришли солдаты.
Ганелон отпустил крестьян и с болью наклонился над братом Одо.
Почувствовав взгляд, брат Одо медленно растворил глаза. Даже это потребовало от него немалых усилий. Но вот странно, зеленые, круглые, близко посаженные к переносице глаза брата Одо были полны не только страдания, они были полны еще и торжества. Истинного торжества! Еще никогда брат Одо так сильно не походил на Христа с барельефа, украшающего наружную заднюю стену Дома бессребреников. Даже брови, взметенные вверх страданием, округлились.
– Потерпи, – ласково сказал Ганелон, разрывая пропитанную кровью рубашку. – Ты сильно разбился. И добавил, экономя силы раненого: – Молчи, молчи. Сам вижу. Это обломок стрелы. Кто ее выпустил?
– Это еретики. Я сам обломал древко стрелы. – Горячечное дыхание брата Одо опалило Ганелона. – Еретики убили отца Валезия.
– Они убили папского легата?
– Разве отец Валезий не говорил, что дело Христа не преуспеет до тех пор, пока один из нас не пострадает за веру? Теперь святой отец Доминик может торжествовать. – Брат Одо опять попытался улыбнуться, но и на этот раз улыбка у него не получилась. – Теперь у праведников и подвижников развязаны руки. Великий понтифик отдаст земли еретиков отличившимся. Праведники и подвижники уже в деле, и гнезда проклятых еретиков горят по всему Лангедоку.
– А конники мессира де Монфора?
– Они уже в Барре. И конники, и сердженты, – горячечно выдохнул брат Одо. – А с ними папский легат Амальрик. Он неистов в вере. Он просит никого не щадить, даже раскаявшихся. Если они лгут, сказал легат, повешение явится наказанием за их обман, а если говорят правду, казнь искупит их грехи. Господь милостив. Замок Процинта тоже горит. Говорят, одноглазого еретика барона Теодульфа убило горящим бревном, сорвавшимся с крыши. Людей барона Теодульфа выводят из замка босыми, накинув каждому петлю на шею.
– Аминь. – Ганелон перекрестился.
Брат Одо долго и странно смотрел на него.
Рябое лицо брата Одо явственно посерело, и все же это еще не был признак смерти, скорее только признак ее приближения. Поглядев на Ганелона, брат Одо благодарно сомкнул веки.
– Ты торопился ко мне?
На мгновение глаза брата Одо вспыхнули.
На мгновение в его зеленых, уже затуманенных приближением смерти глазах вспыхнуло прежнее неистовство. То самое, с каким он всегда упорно выискивал гнезда ереси, то, с каким он всегда неустанно стравливал друг с другом врагов Святой римской церкви, то, с каким он служил блаженному отцу Доминику, истинному ревнителю веры. Но силы брата Одо кончались.
– Ты потерпишь? – спросил Ганелон. – Я попробую остановить кровь.
– Не надо, – одними губами выговорил брат Одо. – Ты должен спешить. Возьми мою лошадь, тебе следует быть в Барре.
– Но ты сказал, что там паломники.
– Это так…
– Тогда почему еретики не бегут из Барре?
– Потому что вокруг выставлены заставы. Папский легат Амальрик призвал убить всех! Ни один еретик не должен выйти за стены города. Папский легат приказал убивать всех без разбора. Господь узнает своих.
– Что мне делать в Барре, брат Одо?
– Забери монаха Викентия. Если потребуется, забери его силой. Спрячь грешного монаха в Доме бессребреников. У нас есть тайные подвалы, ты знаешь. Если потребуется, посади монаха на железную цепь, пусть продолжает работу над «Великим зерцалом». Труд Викентия – это часть Дела, брат Ганелон.
– А если Викентий не захочет смириться?
Брат Одо замутнено, но с тайной угрозой взглянул на Ганелона:
– Я верю в тебя. Ты знаешь много убедительных способов, брат Ганелон. Сделай так, чтобы монах Викентий с охотой продолжил свою работу. Не забывай, он остался последним, кто держал в руках книги Торквата.
– Эти книги могли сгореть в огне, – возразил Ганелон. – Они могли уйти на дно моря. Они могли навсегда затеряться в дальних землях.
– Конечно. – Брат Одо прикрыл глаза. – Но кто-то их читал, кто-то их видел. Попавшее в память никуда не исчезает. Пусть монах Викентий по памяти восстановит все, что он когда-то прочел. Ты ведь знаешь, как тщательно читали эти книги монах Викентий и Амансульта, дочь барона-еретика.
– Она убита, – глухо сказал Ганелон.
– Еще эти книги внимательно читал маг старик Сиф…
– Старика нет, – сказал Ганелон, опуская глаза. – Я думаю, он умер в Константинополе.
– А еще эти книги читал некто Матезиус, ученик мага. Видишь, как много людей прикасалось к дьявольским книгам.
– И все они умерли, умерли.
– Не все… – Брат Одо вздохнул. – Слава Господу, что у него есть такие слуги…
– О ком ты? – не понял Ганелон.
Брат Одо не ответил.
– Брат Одо, – мягко сказал Ганелон, беря в свои его холодеющие руки. – Приближается час, когда ты предстанешь перед Господом нашим. Скорбишь ли ты? Есть ли тебе в чем покаяться? Если так, облегчи душу покаянием.
Брат Одо проваливался в небытие и медленно всплывал из него.
– Слава Иисусу Христу… Я исповедался отцу Валезию, он отпустил мне… Но грешен, грешен… Конфитеор… Признаю… Нерадением оскорблял Господа… Сокрушаюсь…
– Все ли грехи вспомнил, брат Одо?
Брат Одо попытался что-то произнести, но не смог. Слова ему не давались. У него только неявственно выговорилось: «Отец…»
– Ты говоришь об отце Валезии?
Брат Одо отрицающе сжал узкие губы: «Отец… Твой отец…»
С изумлением Ганелон увидел, что по рябой щеке неукротимого брата Одо скользит слеза, оставляя за собой извилистую дорожку.
