В коридоре раздался грохот и громкие Нянькины охи. Видно, уронила бак с бельем, что несла на кухню кипятить. Нона поначалу не придала им значения – старушка любила и поохать, и вообще привлечь к себе внимание. Нона взяла из института домой несколько непростых расчетов и не хотела отвлекаться на очередной Нянькин театр, но к старческому оханью прибавились голоса соседей.
Не желая, чтобы очередное Нянькино выступление прошло при большом стечении зрителей, Нона отложила записи и, подняв на лоб очки для чтения, выглянула в коридор.
Няня Катя и правда уронила бак: белье мокрым комом лежало посреди коридора в большой луже, источая крепкий запах хлорки. По одну сторону лужи топталась сама виновница происшествия и соседка Аля. Нянька всплескивала руками, всхлипывала и терла глаза. Аля, приговаривая: «Не трите, Катерина Сергеевна, хлорка», возила тряпкой по полу, пытаясь остановить расползавшуюся воду.
По другую сторону лужи переминалась с ноги на ногу высокая незнакомая женщина с вещевым мешком в правой руке, через плечо – шинель в скатке и примотанное к ней также по-солдатски скатанное коричневое детское пальтишко. Рядом на полу стоял картонный чемоданчик. Из-за спины гостьи выглядывала совсем беленькая, как зимний заяц, перепуганная девочка.
Женщина медленно, как-то нерешительно спустила с плеча мешок, подняла взгляд на Нону, и та вскрикнула, закрыла рот ладонью, не в силах поверить глазам.
– Зойка, Зойка моя вернулась, – разобрала, наконец, слипшиеся в один влажный всхлип причитания Няньки. – Нона, родненькая, гляди… гляди… Зойка наша… Живая… А они… Живая…
Незнакомая женщина сделала шаг вперед, но остановилась на краю пахнущей хлоркой лужи. Словно переступить через сырое было выше ее сил.
Нона застыла, не зная, что сказать и сделать. Не могла эта чужая взрослая женщина быть ее маленькой Зойкой. Той сейчас только двадцать стукнуло, а эта – едва ли не старше Ноны: на худых щеках темные тени, запавшие глаза смотрят настороженно, недоверчиво. Словно она еще не решила – к своим попала или все еще среди чужих.
Не в силах понять, отчего сестры все еще не бросились друг другу на шею, Нянька замолкла, все крутила седой головой, глядя с мольбой то на одну, то на другую. Только Аля в наступившей тишине все ворочала и ворочала тряпкой.
И тут девчушка, что стояла за спиной похожей на Зойку незнакомки, выскочила и, подхватив бельевой бак, принялась подбирать с пола и заталкивать туда белье. Простыни хлюпали под ее маленькими руками, мыльная вода лилась на подол платья и вытертые коленки коричневых колготок.
– Тяжело, Оля, дай лучше я, – сказала чужая женщина Зойкиным голосом, перехватывая у девочки бельевой ком. Та тотчас отняла у Алевтины тряпку и ловко собрала грязную воду в ведро, одним движением протерла плинтус, а потом уставилась на Няньку.
– Что? – недоуменно замерла та, глядя на девочку.
– Да поставь туда, я потом приберу, – сказала Аля, улыбаясь. – Вот какая помощница у вас теперь, Катерина Сергеевна. Да, Оля?
Девочка молча кивнула соседке, и Алевтина скрылась в своей комнате, не желая мешать семейной встрече. А Оля опять повернулась к Няньке и вопросительно подняла руку с тряпкой.
– Да не надо больше сейчас ничего мыть. – Зойка, бросив свой скарб прямо на полу и подхватив бак, прошла по блестящему полу, остановилась у двери. – Открой-ка мне ванную. А дальше по коридору направо дверь – там ведро вылей. На мойке шланг лежит рыжий – надень на кран и ведро новое набери. Тряпку, как промоешь, повесь на нижнюю трубу. Нянь, давай переполощем слегка и кипятить поставим. Скажи только, где вещи кинуть, чтоб не на ходу?
Оля шмыгнула с ведром в уборную, словно всегда тут жила. Зойка поставила бак, принялась собирать с полу вещи, то и дело поглядывая на сестру. Нона все стояла в дверном проеме, боясь пошевелиться. Все казалось каким-то чудным сном – ущипнуть бы себя и проснуться, да жалко, уж больно хороший сон. Могла бы стать такой Зойка лет через десять – такой собранной, взрослой, вышла бы замуж, родила такую вот Олю…
Зойка обняла снова защебетавшую радостно Няньку, подошла, остановилась напротив Ноны в паре шагов: хочешь – обними, хочешь – дверь закрой и представь, что и не было ничего. А в голове у Ноны все вертелось одно: «Сон это, сон».
– Ну, здравствуй, Нонча. Пустишь?
Нона осторожно протянула руку, коснулась пальцами щеки незнакомки.
– Зойка, моя Зойка, – выдохнула она, бросилась на шею сестре и заплакала, как маленькая, со всхлипом. Сестра прижала ее к себе и все гладила по спине. Нона почувствовала, как сунулась к ним Оля, но Зоя напомнила ей про белье, и девочка послушно отправилась в ванную, утянув за собой Няньку.
– У тебя волос седой, – прошептала Зойка, отстраняя все еще вздрагивающую от слез сестру. – Дай выдерну. А то Антон тебя замуж седую не возьмет…
– Нет Антона, – бросила Нона глухо.
– Как – нет? – От удивления Зойка стала почти прежней. Девчонка совсем – усталая, потемневшая от горя, а все девчонка.
– Курск. Героически… Четвертого августа сорок третьего… Да я уж привыкла… почти. – Нона взяла из рук сестры скатку и, войдя в комнату, повесила на крючок за дверью. – Мы с Нянькой думали, что уж и тебя нет…
– А я вот она, – улыбнулась Зойка, – живая, невредимая. Про другое потом… Просто скажи мне, можно ли нам пока у вас пожить. Мне обещали комнату дать… мне и Оле, а пока вот… – Она развела руками, осматривая знакомую обстановку, отмечая перемены.
– Еще спрашиваешь! Живите, сколько живется. Твой дом-то. Я сейчас в институте работаю, больше не скажу, нельзя. Но паек у меня хороший. Хватит на всех.
Зойка вскинулась, хлопнув себя по лбу, протопала в коридор. Вернулась со своим вещмешком, из которого, заговорщически подмигивая, принялась выкладывать на стол продукты: здоровый шмат сала, который тотчас наполнил комнату смачным чесночным духом – у Ноны аж рот наполнился слюной; два куля сахара, чай, консервы, папиросы.
Пришла Оля, кротко села возле стола. Взглянула на Нону и тотчас опустила глаза. Но этого взгляда хватило, чтобы стало ясно – непростую дочку привезла себе с войны Зойка. На работе Нона такие глаза в каждом кабинете института видела – внимательные, глубокие и какие-то стариковские, словно знает их обладатель больше Ноны раз в триста, потому и молчит.
– Значит, Оля… – через силу улыбнулась девочке Нона.
– Оля Волкова, девять лет, – весело представила девочку Зойка. Оля вскочила со стула, сделала юбку колокольчиком и поклонилась, точь-в-точь как на детском утреннике. – Между прочим, самая молодая медсестра, любимица трех фронтов и особенно девяносто пятой танковой бригады. – Сестра подмигнула, Оля смущенно опустила глаза, смешно покрутила носом и снова села к столу. – Там танкист один был, Саша. Чудной, но Ольгу обожал почти так же, как она его. Удочерить хотел, даже жениться на мне грозился. – Зойка рассмеялась приятным воспоминаниям. – На Сашином танке Оля в Берлин и въехала. Раньше матери.
