сосредоточенно допытывался Петр. Для себя он уже решил, что не уйдет отсюда, не получив хоть какой-то информации. А то, что она есть, он даже не сомневался. И эта дама в монашеском одеянии знает много. Очень много…
— Как вы собираетесь узнать своего сына? Я так понимаю, вы не видели его около семи лет. Мальчик, если он чудом остался жив, за это время несколько подрос, и совсем не похож на того малыша, которого вы видели в последний раз, — нахмурилась игуменья.
— У Кости есть родимое пятно, — поднял взгляд на монахиню Петр. — Даже, скорее, родинка. Но она похожа на каплю, с острым концом вверху, и довольно большая. Вот здесь, — поднял он руку вверх и на себе показал место, где расположилась приметная метка. — Костик родился уже с этой капелькой…
Монахиня вздрогнула и неверяще уставилась на Петра.
— Как, вы сказали, зовут вашего сына? — напряженно проговорила она.
— Костя… — нахмурившись, впился он взглядом в настоятельницу. — Константин. Костик.
— Остин… Костик… Остин… — тихо проговорила она. — Не может быть… — она, развернувшись, перевела взгляд на икону. Петр, хмурясь, не сводил с нее глаз, ловя каждое движение ее шептавших что-то губ. Спустя пару минут, словно решившись, игуменья поднялась и, бросив Петру короткое: — Пойдемте, — направилась к двери.
Шагала монахиня быстро. Петр на своем протезе едва успевал за ней. Пройдя в расположенное на расстоянии от первого частично разрушенное здание, они вошли в него и, стремительно прошагав несколько коридоров, остановились перед дверью. Остановившись, разом словно постаревшая игуменья развернулась к мужчине.
— Пожалуйста, только не пугайте детей. Никаких эмоций, выражений радости или горести. Дети все еще слишком слабы. Они практически не способны самостоятельно передвигаться, — одарив Петра долгим серьезным взглядом, тихо проговорила монахиня. — Сейчас им нельзя волноваться. Любое волнение может их убить, — тихо закончила она.
Петр в ответ только кивнул, не сводя взгляд с двери. Сердце в груди бешено стучало и рвалось наружу.
Наконец отвернувшись от мужчины, игуменья потянула за ручку двери. Тихо скрипнув, дверь открылась.
В небольшой келье было тихо. В самом уголке, на стуле, привалившись к углу, дремала старая монахиня, уронив на колени свое вязание. Чуть в стороне, в другом углу, под небольшой иконой Божьей Матери теплилась лампадка. На небольшом столике под распахнутым настежь окном, в которое лился солнечный свет, стояла оплывшая воском свеча. Рядом с ней две металлических кружки, глиняный кувшин и маленькая пустая миска с лежавшей в ней ложкой. Небольшой сундук аккуратно придвинут к стене, между двумя разобранными металлическими койками, явно принесенными сюда из госпиталя, на нем стопкой сложены несколько каких-то вещей, а над ним к стене приделана деревянная вешалка.
На одной из кроватей, испуганно прижавшись друг к другу, сидели двое детей на вид лет пяти- максимум шести, мальчик и девочка, и напряженно следили огромными серьезными глазами за шагнувшим в келью большим незнакомым мужчиной на деревянной ноге. Перед ними на одеяле рассыпались деревянные палочки и небольшие кусочки картона, которыми они, видимо, играли до прихода незнакомца.
— Доброе утро, Элиза, Остин, — мягко улыбнулась монахиня, произнеся приветствие на польском. — Вы уже позавтракали?
Дети, синхронно переведя взгляд на настоятельницу, кивнули и снова тревожно уставились на незнакомца. Петр, поежившись под этими взглядами, разглядывал мальчонку, ища в нем знакомые черты. Глаз зацепился за белую прядку в темных волосах мальчика чуть правее виска. Рука мужчины непроизвольно поднялась вверх и пригладила точно такую же белую прядь среди обильно тронутых сединой волос у себя чуть в стороне от виска. Точно такую же, какая была и у его отца, и у его деда, и у его братьев.
— Матушка Мария… — донеслось до мужчины сквозь откуда-то взявшийся тяжелый шум в ушах. — Ох… Задремала я…
— Ничего, сестра Катарина, ничего, — не оборачиваясь, отозвалась настоятельница и неспешно и очень плавно двигаясь, шагнула к кровати. — Остин, хороший мой, можно я посмотрю твою ручку? — мягко проговорила она. — Не бойся, я только посмотрю, ладно?
Мальчик несмело кивнул, а девочка быстро отползла в угол кровати, буквально вжавшись в ее спинку.
Монахиня аккуратно и неспеша расстегнула рубашку мальчика, что-то ласково ему приговаривая, и сняла ее с одной руки. Развернув ребенка таким образом, чтобы Петру было видно, она приподняла его руку. Взгляд мужчины замер на жутких синюшных шрамах, вздувшихся и выступавших сквозь тоненькую кожицу шишках вен, на ярко выделявшемся на руке ребенка крупном номере… Усилием воли оторвав взгляд от изуродованной руки мальчонки, он перевел его на изувеченную грудь ребенка и вздрогнул. На груди, сбоку, чуть в стороне от большого кривого шрама от шва, неровно стягивавшего кожу, там, где и показывал Петр, темнела большая, с ноготь, родинка в форме капельки.
— Костик… — с вырвавшимся из горла всхлипом сдавленно прохрипел мужчина и шагнул к кровати, протягивая к мальчонке дрожавшие крупной дрожью вмиг ослабевшие руки. — Сынок…
— Выйдете немедленно, — прикрывая руками моментально прильнувшего к ней испуганного мальчика, тихо проговорила игуменья. — Подождите меня за дверью.
Петр, больше всего на свете желавший обнять, прижать к сердцу буквально чудом вновь обретенного сына, с минуту пытался найти в себе силы и не броситься к мальчику, не схватить его, не унести немедленно подальше отсюда, как можно дальше от проклятого места, в котором его кровинушка провел столько страшных, мучительных лет.
И лишь испуганные глаза мальчика, настороженно следящие за каждым его движением из-под прикрывавшей его руки монахини, остановили Петра. Качнувшись и приложив невероятное усилие воли, он словно марионетка попятился к двери, не сводя глаз с прижавшегося к женщине сына. Не с первого раза попав в дверной проем и больно ударившись локтем о косяк, он выбрался в коридор.
Привалившись спиной к стене, стукнулся об нее головой, и, проведя под носом рукавом, тяжко, со всхлипами втянул в себя воздух. Из груди его рвался полный боли звериный рык. Сейчас ему хотелось крушить, ломать, рвать зубами и тот лагерь, где держали его мальчика, и проклятых фрицев, укравших детство у его сына и превративших его в измученного, истощенного, изувеченного запуганного зверька.
Игуменья вышла через несколько минут. С сочувствием коснувшись плеча мужчины, по щекам которого катились крупные слезы, она тихо произнесла:
— Пойдемте в мой кабинет.
Дождавшись, пока тот оторвется от стены, она направилась в обратный путь. Петр тащился следом, тяжело переставляя ноги.
Войдя в кабинет настоятельницы, он обессиленно рухнул на стул и обхватил голову руками, уперев локти в колени. Покачиваясь из стороны в сторону, тихо застонал. Игуменья уже привычно отошла к окну и уставилась куда-то
