Единственным, кто еще остался в живых из фигурантов этого дела, был капитан Мевес, так и не вернувшийся из Берлина. Но у него уже были документы на другую фамилию, а формально он тоже числился погибшим. По официальной версии, самолет, на котором капитан возвращался в Смоленск, был внезапно сбит русскими истребителями, и все пассажиры погибли.
В госпитале мне первое время очень даже нравилось. Не надо было постоянно мотаться туда-сюда, спать можно было вволю, еда всегда горячая. Ответственность за судьбу сотни человек на меня пока не давила, и самое главное, никто в меня не стрелял. Даже слух, немного притупившийся после постоянного гула артобстрела, да еще поврежденный последним взрывом, кажется, восстановился.
О том, что со мной случилось после ранения, вкратце рассказала девушка-сержант, которая меня охраняла. От близкого разрыва бомбы меня контузило, да еще сверху упало несколько осколков. В общем, ничего страшного, так как жизненные органы повреждены не были. Но, к сожалению, мой организм был сильно ослаблен хроническим стрессом и постоянным недосыпанием. К тому же после лежания в холодной воде я сильно простыл. Вскоре меня подобрали бойцы и отвезли в ближайшую санроту, которая относилась к соседнему полку. Там врачи оценили мое состояние как тяжелое, хотя и стабильное, и отправили сразу в армейский госпиталь, минуя дивизионный медсанбат. Из-за этого меня сразу не смогли найти. Тем более что раненых зачастую отправляют в тыл без всякой системы. В армейский госпиталь их присылают не только из полковых медпунктов своей армии, но и из соседних. По профилю, то есть по характеру ранения, пациентов тоже не разделяют. Но, в конце концов, меня отыскали, после чего потребовали выделить отдельную палату и приставили охрану в лице сержанта госбезопасности.
Сейчас я нахожусь в хирургическом полевом подвижном госпитале N571, расположенном в селе Селижарово. Это примерно километрах в семидесяти к востоку от Андреаполя. Сам госпиталь развернут в нескольких зданиях, включая обычные избы местных жителей. Начальник госпиталя предлагал выделить мне отдельный домик, но представители госбезопасности потребовали, чтобы я находился поближе к врачам, поэтому медперсоналу пришлось потесниться. Помещение, в котором меня разместили, использовалось раньше в качестве склада, и не успело пропахнуть неприятными запахами, характерными для палат военного госпиталя.
Рацион питания по фронтовым меркам был просто роскошным. Кроме супчика, который приносили два раза в день, и наваристой каши, еще полагались компот, печенье, яблоки и даже апельсины, которые я тут совершенно не ожидал увидеть. Причем, прохаживаясь по коридору, и заглядывая в командирские палаты, которые размещались в этом крыле, я заметил, что цитрусовыми баловали не только меня, но и других офицеров.
Поначалу я немного опасался, что раненые начнут на меня косо смотреть за то, что мне одному выделили целую комнату. Насколько я помнил, в начале войны еще не было практики отдельных "гвардейских" или "геройских" палат. Но к счастью, все восприняли это как должное, тем более, что после окончания немецкого наступления поток раненых уже схлынул. Многих из них уже отправили в тыловые госпитали, и места здесь хватало. Вопросов "почему" и "зачем" никто не задавал. Раз ко мне приставили сержанта госбезопасности, неотлучно следовавшую за мной везде, за исключением разве что туалета, значит, имеют место секреты, которые посторонним знать не положено.
С сержантом, которую звали Наташа Ландышева, мы быстро подружились. Называть ее по имени я, правда, не решался, все-таки она была при исполнении, и предпочитал говорить "товарищ Ландышева", тем более что фамилия у нее такая красивая. Раньше я и не задумывался, сколько новых оттенков в общении помогает выразить воинское звание, присвоенное девушке-военнослужащему. Если сказать "товарищ сержант госбезопасности", это будет звучать очень официально, и даже грозно. А вот если с ней поругаться, то можно назвать ее "товарищ сержант", или даже просто "сержант", чтобы дать понять свое неудовольствие.
К счастью, мне с ней ссориться ни разу не пришлось. Мы только однажды немного поспорили, когда я попросил принести полевой устав "ПУ-41". До сих пор, пока я находился в действующей армии, меня больше интересовали наставления по фортификации. Но теперь, когда появилось свободное время, можно было приступить и к тщательному изучению уставов. Все необходимые книги Ландышева обычно быстро доставала, но на этот раз вернулась ни с чем, заявив, что такого устава не существует. Но я точно знал, что после обобщения опыта, полученного в Финской войне, а также по итогам военных действий в Западной Европе, был разработан новый устав. И случилось это как раз в сорок первом году. Отчаявшись убедить упрямую сержантшу, я уже засомневался, в ту ли реальность попал, пока наконец она не получила от своего руководства подробные разъяснения. Оказывается, я был прав, но не совсем. Перед самой войной была подготовлена новая редакция устава, которую назвали "ПУ-39 в ред. 41". Ее должны были утвердить двадцать пятого июня, но естественно, после начала войны уже было не до этого, хотя все-таки было отпечатано и отправлено в войска небольшое количество экземпляров.
Впрочем, кое-кого сержант Ландышева все-таки доводила до белого каления. Если я сидел с карандашом и листком бумаги, то прежде чем впустить в палату лечащий персонал, она сначала ждала, пока я спрячу все записи в сейф, а потом отмечала вошедших в журнале посещений. Исключения при этом не делались даже для ординатора, что постоянно вызывало вполне законно брюзжание со стороны врачей. Впрочем, кроме как вести свой журнал, делать Ландышевой было решительно нечего, так что ее тоже можно было понять. Все ее обязанности сводились к тому, чтобы весь день сидеть рядом со мной. Вечером она ставила в коридоре кушетку поперек двери, ведущей в мою палату, и даже во сне продолжая свой нелегкий труд по охране секретного объекта. Когда ей нужно было отправить ежедневный отчет, или что-нибудь достать для меня, то она просто запирала меня в комнате, повесив снаружи висячий замок. Я уже выздоравливал, и поэтому мог смело обойтись некоторое время без врачебной помощи.
Вообще, будь моя воля, то я бы уже покинул госпиталь. Но хотя жар у меня спал, а небольшие раны на плечах и спине уже зарубцевались, врачи меня пока не отпускали. Ну что же, по крайней мере, появилось время для размышлений. Жаль только, что подходящих собеседников у меня не было. Майора Козлова врачи, несмотря на все усилия, удержать не смогли. Он заявил им, что почувствовал себя лучше, и долечится дальше в своей медсанчасти. Уже на следующее утро после нашего разговора майор поспешно уехал. На прощание он попытался пошутить, чтобы подбодрить меня.
