— О, ярл… — прошептал нежный девичий голос. — Ты чуть не убил меня.
— Просто я стерегу твой покой, Ладия, — усмехнулся варяг, умышленно назвав девушку так, как ее называли все. И чего ее только понесло из шатра?
— Сон нехороший приснился, да и… надоело там, в шатре, за целый-то день. Ты ведь мне днем выходить запрещаешь.
— Так надо.
— Надо… — Ладислава сглотнула слюну. Ей так хотелось прижаться сейчас к груди молодого ярла, собственно, она за тем сюда и шла, но… Но оробела. Уж слишком неприступным и гордым был этот северный князь.
Князь… Ведь именно так, говорят, звучит слово «ярл» по-славянски. Князь… Или знатный боярин, что в лоб, что по лбу. Ей не ровня. Кто она-то? Простушка с Ладоги, ни знатного рода, ни богатств особых. Бывшая рабыня к тому же. Кто она этому ярлу? Никто. А кем мыслит стать? Женой? Ха-ха! В лучшем случае наложницей… или даже нет — девушкой на один день, вернее, на одну ночь. Да пусть бы и на одну ночь!!! О, Велес, о, Мокошь, о, Род с рожаницами, да что же она такое думает? Да разве приличны такие мысли девушке? И тем не менее…
Осторожно приподнявшись на скамье, Ладислава придвинулась к ярлу, так близко, что почувствовала щекой его дыхание. Сердце ее билось столь громко под тонкой туникой, что, казалось, слышно на всю ладью, на весь берег, на всю реку. А он… Как сидел, так и сидит! Бесчувственное полено.
Позади них, на носу судна, послышалось чье-то бормотание и тяжелые шлепающие шаги.
— О, Господи, не видно-то ничего, хоть глаз выколи, — вполголоса пробормотал идущий, и Хельги узнал Никифора. Затем вдруг раздался шум падающего тела и приглушенный крик, — видно, монах споткнулся-таки о скамью или брошенные весла, хорошо хоть не свалился с ладьи в воду.
— Что ты ищешь здесь во тьме, Никифор? — сдерживая смех, поинтересовался варяг.
— О! Тебе тоже не спится, ярл? А я ведь так и знал. Специально иду к тебе — настал момент поговорить с тобой о Боге.
— О, только не это, Никифор, — расхохотался ярл. — Ты ведь знаешь, я закоренелый язычник, хотя и с уважением отношусь к чужим богам…
— Ты просто не знаешь истинного Бога! — на ощупь пробираясь к скамье, с воодушевлением произнес монах. — Тебе ведь наверняка никто о Нем не рассказывал. Хочешь сказать, что ты и раньше видел проповедников? Да, допустим, видел. Но ты же их не слушал! Ой, кто это с тобой? Неужели…
— Да, это я, Никифор. — Ладислава засмеялась. — Хотела кое о чем порасспросить ярла.
— Так спрашивай, я подожду.
— Потом, — отмахнулась девушка. — Пожалуй, пойду-ка лучше спать. — Она поднялась на ноги.
— Осторожнее, Ладия, — предупредил Хельги. — Ладья узкая.
Ничего не ответив, Ладислава исчезла в шатре и повалилась на жесткое ложе, глотая соленые слезы. Упырь, а не ярл…
А Хельги в этот момент думал о ней, думал, несмотря на все запреты, что поставил сам себе. Да, Ладислава была весьма красива и… желанна! Ярл чувствовал, что и девушка ответила бы ему взаимностью, но… Но слишком многим она была обязана ему! А это не очень хорошее дело — воспользоваться благодарностью девушки в своих личных похотливых целях. Не благородно это. Не пристало викингу. Хоть и не из племени фьордов эта златовласая красавица Ладия, не своя. Но и не чужая. Да и не закончен еще поход, еще много придется пережить ей, и тут задача для Хельги-ярла — уберечь, помочь, защитить. А как же иначе? Ведь это же он предложил девушке вернуться на родину, поехав с ним и с его друзьями. Предложил — значит взял на себя ответственность. Поэтому и гнал от себя молодой ярл мысли о прекрасной славянке, которые всё-таки появлялись… Да и Сельма бы это восприняла как должное, в конце концов, иметь и жен, и наложниц — в обычае викингов, все так живут, жили так и родитель Хельги, Сигурд, и Торкель-бонд, отец Сельмы.
Погруженный в свои мысли, Хельги не слышал то, что тихо говорил Никифор, лишь улыбался краешком губ, поглядывая в сторону кормы, туда, где находился шатер Ладиславы. А Никифор, увлекшись, уже больше не говорил о Боге, а читал стихи Касии, знаменитой поэтессы-затворницы, с коими познакомился еще в бытность свою в Константинополе. Хорошие стихи писала Касия, не только Никифору они нравились, но и многим, в том числе и покойному императору Феофилу. Особенно эти строки:
Женский род всех сильнее.
Дурно, когда жена красива и прекрасна,
Ибо имеет краса очарованье.
Высоко-высоко над степью летел коршун. Высматривая добычу, покачивал расправленными крыльями, темными, серовато-песочными, чуть светлеющими на концах. Из таких перьев получается неплохое оперение для стрел, ничуть не хуже, чем от крыла ворона. Далеко внизу проплывали голубые травы, зеленые дубовые рощицы, темно-синие, поросшие колючим кустарником овраги. В небе сияло солнце, и Днепр блестел в его свете широкой дорогой — дорогой ладей. По правому берегу его тянулись высокие кручи, дикие и бесформенные, словно неведомый великан-пахарь вздыбил черную землю гигантским оралом, левый берег был покат и низок, кое-где зарос камышом, а где-то желтел песчаным жарким пляжем. Дальше, до самого Дона, тянулись бескрайние степи, с пряными травами, полудикими табунами и горьковатым запахом полыни. В степи, среди трав, медленно двигались повозки и всадники.
— Хорош, красавец! — приложив руку к глазам, посмотрел на парящего коршуна Лейв Копытная Лужа. Усмехнувшись, вытащил из колчана стрелу.
— Не делай этого, Лейв, — подъехав ближе, покачал головой Истома Мозгляк. — Птица в небе хорошо видна на много полетов стрелы. И так же хорошо будет видно, как ее кто-то собьет. А кто это увидит? Может, наши опасные друзья — печенеги?
Совет Истомы, по-видимому, убедил Лейва. Пожав плечами, он молча убрал стрелу в колчан, висевший у луки седла, и осмотрелся. Сочную зелень трав перебивали цветы: пушистые одуванчики, яркие, словно маленькие кусочки солнца, лиловые колокольчики, темно-голубые незабудки, васильки, синие, как осколки неба. Кое-где сплошным косяком тянулся сладкий клевер, а дальше, за розовой полосою, лучились лепестками ромашки.
Запряженные волами повозки хазарских купцов медленно продвигались вдоль по дороге, теряющейся среди разнотравья и рощиц. Впереди и сзади гарцевали конные воины — охрана — всего два десятка человек, караван не был особенно большим и богатым. Истома Мозгляк, Лейв Копытная Лужа и его слуга Грюм тоже считались охраной — купцы взяли их с собой вовсе не из чистого альтруизма. Варяги с Истомой не слишком перетруждались, но и нельзя сказать, чтобы относились к своим обязанностям спустя рукава. Во-первых, купцы за такое дело запросто могли и прогнать, поди потом добирайся до Киева, не зная толком дороги, а во-вторых, опасались за свою жизнь — разбойников в здешних местах хватало. Правда, пока с ними еще не встречались — мелкие шайки не в счет, их прогоняли сразу, — но кто знает, как будет дальше?
