Содержанием личностного бессознательного, по Юнгу, являются эмоционально окрашенные комплексы; содержанием коллективного бессознательного становятся «архетипы». Этот термин уже встречался в первом веке у александрийского философа Филона Иудея, который обозначал им образ Бога в человеке. У Юнга «архетипы» – архаические и изначальные: это «образы, которые существовали с древнейших времен». Но они обнаруживаются в мифе, в «эзотерическом знании», в снах, видениях и волшебных сказках: «Архетип – это главным образом бессознагель-ная сущность, меняющаяся, если она осознается или воспринимается». Юнг понимал, что в мифе осуществляется «бессознательный психический процесс», и, следовательно, работа мифологов, которые «всегда обращались за помощью к солярным, лунарным, метеорологическим, растительным и прочим подобным же теориям», абсолютно отказываясь признать, что мифологические образы и сюжеты отражаю г глубинные, укоренившиеся психические явления, бесполезна. «И то, что истинно в народных преданиях, еще в большей степени подкрепляется основными мировыми религиями. В них содержится открытое знание того, что первоначально было скрыто» (я бы скорее сказал «скрытое знание того, что первоначально было открыто»). Символы, используемые в религиях, воплощают скрытые сущности. «Догма занимает место коллективного бессознательного, формализуя его содержание», однако «практика католицизма полностью не осознает проблем такого рода». Почти вся сфера коллективного бессознательного вылилась в русло догматических архетипических идей и потекла в строго обозначенных берегах к символизму веры и ритуала… До христианской церкви существовали античные мистерии, они уводят в туманные дали доисторического неолита». Церковь возвела защитную стену сакральных образов. «С тех пор люди забыли, что они собой представляют. Но действительно ли забыли? Могло ли случиться так, что люди никогда и не знали, что они собой представляют?… действительно, у нас кет даже самого отдаленного понимания того, что означает непорочное зачатие, божественная природа Христа и единство Троицы… Суть состоит в том, что архетипические образы настолько слились с собственным смыслом, что люди никогда и не задают себе вопрос об их истинном значении… И когда (человек) начинает о них размышлять, он делает это с помощью того, что мы называем «разумом», а на самом деле является ни чем иным, как совокупностью всех его предрассудков и приблизительных знаний»1.
Я пытался извлечь у Юнга четкую линию рассуждений. Однако, в действительности, он едва ли способен развивать одну тему: когда пишет, то следует полету собственных мыслей или «свободных ассоциаций», все время отвлекаясь по касательной. Он говорит о скандальной хронике Олимпа, о разделении протестантизма «примерно на четыреста разновидностей», об «удручающей бедности символов», которая им присуща, и о томлении современного человека в их поисках. Юнг сам с тоской возносится к восточным религиям, содержащим незамутненную мудрость и непонятый символизм» к «обольщениям благоуханного Востока», эзотерическим учениям. С всепоглощающим любопытством погружается в учения некоторых мистиков и отшельников прошлых столетий, почти отождествляя себя с ними. Читатели, однако, желают знать больше об архетипах и, более того, о применении этих знаний для лечения отдельных людей или, если это возможно, всего человеческого рода. Сквозь мчащиеся тучи виден просвет, и мы читаем: «Человечество ничего не может поделать с самим собой, и боги, как и прежде, определяют его судьбы… В нашем сознании мы господа над самими собой… Но стоит только шагнуть через дверь Тени, и мы с ужасом обнаруживаем, что мы сами есть объект влияния каких-то «факторов». Знать об этом в высшей степени малоприятно: ничто так не разочаровывает, как обнаружение собственной недостаточности. Возникает даже повод для примитивной паники, поскольку пробуждается опасное сомнение относительно тревожно сберегавшейся веры в превосходство сознания. Действительно, сознание было тайной для всех человеческих свершений. Но незнание не укрепляет безопасности, оно, напротив, увеличивает опасность – так что уж лучше знать, несмотря на все страхи, о том, что нам угрожает».
Юнг задал этот вопрос и продолжал обдумывать его с очевидной заинтересованностью, не давая на него ответа: «11равильная постановка вопроса означает наполовину решенную проблему. Самая большая опасность для нас проистекает ^из непредсказуемости психических реакций. С древнейших времен наиболее рассудительные люди понимали, что любого рода внешние исторические условия – лишь повод для действительно грозных опасностей, а именно социально-политических безумий, которые не_ представляют каузально необходимых следствий внешних условий, но
в главном были порождены коллективным бессознательным»1.
Создается впечатление, что Юнг имел в виду мировой коммунизм. Как выяснили некоторые исследователи, Юнг симпатизировал национал-социализму и не говорил о нем как о политическом безумии. Потребность расстаться с иудейско-христианским учением объяснялась тем, что боги Валгаллы были ему ближе, чем Бог Синая или Голгофы. Подобно Бардесану, который увидел ручей, но не смог в него войти. Поведав о своем открытии, Юнг так сформулировал свою теорию: «Мой основной тезис состоит в следующем: вдобавок к нашему непосредственному сознанию, которое имеет законченно личностную природу и которое мы считаем единственной эмпирической душой (даже если нащупываем личностное бессознательное, как аппендикс), существует вторая психическая система коллективного, всеобщего и безличного, которая одинакова для всех индивидуумов. Это коллективное бессознательное не формируется в каждом индивидууме, а передается по наследству. Оно состоит из предсуществующих форм – архетипов…»1. «Предсуществующее» означает возникшее с момента существования человеческого рода. Юнг так и не смог объяснить, почему данные формы заполняют человеческий разум. Он не пытался постичь это явление с помощью изучения животных инстинктов. Во многих психоаналитических случаях обнаруживался архетип. Так, распространенный мотив двух матерей был истолкован им как архетип (проще было бы объяснить его связями, существующими с матерью и кормилицей). Все более увеличивая количество архетипов путем добавления всевозможных расхожих представлений, некоторые из которых были весьма спорными, Юнг направлял психоаналитические исследования своей группы к отысканию архетипов в снах и фантазиях пациентов, а также в их поведении, и таким образом, вдохновлял своих последователей на еще более широкое применение архетипов к самым тривиальным фантазиям или поведенческим схемам.
Самый главный, почти мучительный вопрос – каким образом могли истинные архетипы войти в человеческий р'азум и обосноваться там, чтобы терзать его, переходя от поколения к поколению? – даже не был поставлен.
1913 году Фрейд расстался с Юнгом, тяготевшим к мистицизму, и с Адлером, которого влекло к социализму. В этот год Фрейд опубликовал «Тотем и табу» – аналитическое исследование древнего, а отчасти и современного фольклора, заимствованное, в основном, из «Золотой ветви» Фрезера. Фрейд попытался на основе различных ритуалов и сохранившихся следов обряда отцеубийства в пещере доисторического человека доказать, что факт убийства выросшими сыновьями отцов для овладевания своими матерями – насильственный акт, определяющий сущность эдипова комплекса, т. е. сексуального влечения сына к собственной матери. Фрейд «чувствовал, что религиозные церемонии и индивидуальные психологические реакции все еще свидетельствуют о существовании бессознательной памяти об архаических ситуациях, чувствах страха, вины и о различных типах реагирования, которые находятся за пределами современного опыта»1. В ходе своих психоаналитических изысканий Фрейд пришел к такому пониманию довольно поздно. Почти в течение двух десятилетий он приписывал происхождение неврозов исключительно травматическим ситуациям раннего возраста, обычно от двух до пяти лет. Фрейд медленно двигался к новым ориентирам. То, что он обычно называл бессознательным, было личностным, или, если это предпочтительнее, подсознанием; в более глубоких пластах разума хранятся родовые воспоминания, инстинкты также являются- родовым наследством.
Чем дольше сидел Фрейд у кушетки больного, чем больше он слушал и размышлял, тем более убедительной становилась для него идея вины за поступки, совершенные предками. Архетипы, связанные с предсуществованием человека, остались Фрейду чужды: предок приобретал чувство вины, когда происходило отцеубийство. Более того, он совершал свое деяние, нередко с намерениями инцеста, чтобы вызвать в последующих поколениях потребность повторять его вновь и страдать от чувства'вины, или по крайней мере имитировать эту бессознательную потребность и все равно мучиться угрызениями совести. Фрейду неведома была более значимая травма, которая могла бы стать источником всеобщего чувства вины.
