головой и, скрепя сердце, согласиться. В смысле, хорошо, но мало. Но девятнадцатый век полностью все изменит. Что там было еще крамольного?
— Что католицизм лучше православия, поскольку пытается менять мир и строить царство божие на земле, а не замыкается в мистицизме и не ограничивается молитвами и постами. Что жаль, что христианство приняли от Византии, а не от Рима.
— Честно говоря, подписываюсь под каждым словом.
— Так… — сказал Никса.
— Но я где-то читал, но протестантизм еще лучше. Поскольку протестантская этика очень способствует росту производства и развитию капитализма. Так что надо было не только принять христианство от Рима, но и не забыть вовремя признать учение Лютера. Ну, или Кальвина.
— Ты серьезно, Саш?
— Абсолютно. Только папá не говори. Чаадаев жжет.
— Там еще про русскую историю, где все тускло и мрачно, лишено и силы, и энергии, и которую ничего не оживляло, кроме злодеяний и ничего не смягчало, кроме рабства, испокон и поныне — один мертвый застой.
— О, как! Ничего мы потрогаем эту трясину острой палкой. Глядишь, и очистится от тины и гнили. Никса! А знаешь, зачем пишутся такие тексты?
— Есть какой-то тайный смысл?
— Еще бы! Это типичнейший вброс говна на вентилятор.
— Вентилятор?
— Ну, такая штука для охлаждения воздуха, вроде, ветряной мельницы.
— А! Кажется, что-то слышал.
— А теперь представь себе, что на крылья ветряной мельницы кто-то бросил вагон говна.
— Эээ…
— Вот! Те, на кого попало, тут же начинают сраться друг с другом, поминутно поминая автора. А автор смотрит на это, потирает ручки и огребает много комментов, перепостов и рейтинга.
— Комментариев?
— Ну, да!
— Перепост — это что?
— Ну, распространять начинают скандальный текст: перепечатывают, пересказывают, от руки переписывают. А рейтинг…
— Рейтинг я понял. Оценка?
— Ну, да, численная оценка популярности.
— С этого письма начался спор славянофилов и западников, — сказал Никса. — Западники были за, а славянофилы — против.
— С ума сойти! Это надо же так вбросить. На несколько десятков лет… если не сотен. Но ему, конечно, еще с эффектом Стрейзанд подфартило. Запретили же!
— Стрейзанд?
— Это американка одна. В общем смыл в том, что чем больше ты запрещаешь информацию, тем эффективнее она распространяется. Потому что сам запрет — хорошая реклама.
«Вот действительно! — подумал Саша. — Ну, кто бы знал о шамане Габышеве и его великом походе, если бы данного религиозного деятеля не отправили в психушку?»
— Ну, вот зачем запретили? — продолжил Саша. — Вред-то какой? Автору удовольствие, интеллигенции — развлекуха, а там, может, и истина какая-нибудь родится в этом споре. Удобрение же! Все должно расти.
— Ты что считаешь: вообще ничего не следует запрещать?
— Никакую информацию.
И Саша бросил выразительный взгляд на стол.
— Посмотри на этот полностью запрещенный «Колокол»! Раз, два, три.
— Кстати, откуда столько? — поинтересовался брат.
— Ты, дядя Костя и Мадам Мишель. Кстати, она звала в гости. Ты как?
— К Елене Павловне? С удовольствием.
После обеда от Мадам Мишель пришло письмо с приглашением на сегодня, на восемь вечера, для него и Никсы.
С великими князьями отправился Зиновьев.
Николаю Васильевичу явно не нравилась идея провести вечер в этом вертепе демшизы, но ничего не поделаешь, все-таки государева тетя. Отказаться нельзя.
Саша прихватил гитару. Зиновьев посмотрел осуждающе, вздохнул, но возражать не стал.
Поехали на поезде со станции Новый Петергоф. Сели на деревянные скамьи в вагоне.
Все-таки Саша никак не мог привыкнуть к равнодушию царской семьи к уважаемой службе ФСО. На поезде, блин! Царские дети! И даже не в отдельном вагоне.
Что-то из родного двадцать первого века. Скажем, королева Нидерландов объезжает на велосипеде свои владения.
Ситуация почти привычная. Ну, электричка и электричка. Правда, едет медленно, и дым от паровоза периодически задувает в окна, но зато можно любоваться придорожными пейзажами. А там везде метки приближающейся осени: в шевелюре плакучих берез целые пряди желтых листьев, созревающие красные грозди рябины, скошенные нивы с высокими стогами и пожухлая, выгоревшая за лето трава.
— На вечерах у Елены Павловны основной язык французский? — спросил Саша.
— Русский, — ответил Никса. — Но могут, конечно, перейти. Она неплохо знает английский. Папá мне рассказывал, что, когда она только приехала в Россию и учила русский язык, он говорил с ней по-русски, а она по-английски.
— Понятно, — сказал Саша. — Ну, что, Николай Васильевич, на язык Сен-Жюста? Надо же мне оправдывать свое прозвище.
Зиновьев поморщился, но на французский перешел.
Саша надеялся на некоторый прогресс. Письмо Александра Павловича из книги Корфа было проштудировано и выучено наизусть. И Беранже прочитан наполовину.
До самого Питера обсуждали погоду, приближение осени и немного Герцена и его статью. Зиновьев клялся, что не читал, так что Саша ее старательно пересказал. Под насмешки брата по поводу прононса.
Ладно! Если вокруг будут говорить по-французски, он, наверное, большую часть поймет. А отвечать можно и по-русски. В крайнем случае, Никса под боком.
У Петергофского вокзала их ждал экипаж от Елены Павловны.
Не золотая карета: ландо, как ландо. Но герб на дверце присутствовал.
Михайловский дворец был построен в скучном классическом стиле и показался смутно знакомым. Кажется, Саша его уже видел, когда там в будущем, в прошлый раз приезжал в Питер.
Они вышли из экипажа и пошли к зданию.
И тут Сашу осенило: Русский музей!
Тетин лакей повел их не к главному входу, а свернул направо, к двухэтажному флигелю.
Зиновьев насупился.
— Это же морганатический вечер, — успокоил Никса. — Они всегда здесь.
Открылись высокие деревянные двери, и гости оказались в помещении, выдержанном в бело-золотых и коричневых тонах: белые стены, темный наборный паркет на полу, и позолота на потолочном плафоне и спинках мебели. Последняя нежного сиреневого окраса.
Хозяйка встретила их собственной персоной.
Обняла сначала Никсу, потом Сашу. Объятия Елены Павловны были теплыми, мягкими и уютными. Она уже начала полнеть и напоминала учительницу на пенсии. Ну, или даже преподавательницу вуза. Внимательные умные глаза, высокий лоб, строгая прическа. В образ не вписывалось жемчужное ожерелье, богатое платье с кринолином и некоторая порывистость движений. Черное кружево поверх белого атласа, лиловые банты — тетя носила траур по умершему несколько лет назад мужу, которого, говорят, никогда не любила. И он отвечал ей полной взаимностью.
Открылись еще одни двери: в комнату, где собралось некое общество: человек пятнадцать.
Саша шагнул внутрь, и все взгляды обратились к нему.
Хозяйка указала взглядом на круглый стол в центре комнаты. Здесь за самоваром, вареньем, конфетами и печеньками (от Госдепа) собрались гости Мадам Мишель.
Все встали.
Только, когда Никса милостивым жестом руки, позволил всем сесть, до
