«Интересно, — думаю, — а чего они стрелять начали? Ведь Дымов точно первый начал из „нагана“ шмалять, даже „глушак“ не прикрутил, торопыга».
И тут мой взгляд зацепился за то, что я вначале принял за кучу тряпья, валяющуюся на земле. «Да это же дядько Остап! Вон и памятный мне по первой встрече картуз валяется в пыли. Это кто же его, наши или все-таки полицаи?»
Люк, привлекая мое внимание, покачал рукой, согнутой в локте. Хочет, видать, жестами пообщаться. Это мы могем.
Спрашиваю его: сколько противников и чем они вооружены?
— Один. Винтовка и, возможно, пистолет, — отвечает Люк.
— Сколько заложников и кто они?
— Двое или трое. Одна женщина и дети.
«Вот это кисло, по-настоящему кисло! Еще минут тридцать провозимся, и от немцев тут будет не продохнуть, но и уходить, оставив за спиной вооруженного полицая, мы не можем. Даже до мотоцикла не дойдем — он нас из окна перестреляет. Мотоцикл бросить нельзя, там шмоток иновременных много осталось. Да, дилемма!»
Жестами показываю Люку, что есть идея.
— Какая? — спрашивает он.
Показываю, что хочу проползти вдоль дома, а они, демонстративно уходя, должны выманить полицая из дома, а я его сработаю.
Жестом показав, что он понял меня, Люк крикнул в сторону дома:
— Эй, мужик, а как ты уходить будешь?
А я пополз вдоль дома.
Из глубины комнаты донесся все тот же сипатый голос:
— А вы сей момент винтари и пистоли покидаете и вдоль улицы пойдете себе…
— Ага, разбежался один такой об стену! — Это Люк.
— Чего? — не понял сипатый.
А я все ползу и ползу… Левая нога мозжит, пот лицо заливает, а я ползу. Стоп!
А ведь гад-то этот — от меня метрах в двух, не дальше, сипит. То есть я сейчас — аккурат под тем окном, у которого он стоит. Помахав рукой Люку, я показал ему, чтобы он продолжал забалтывать противника.
— А того! Где гарантия, что ты по нам не выстрелишь?
— Чего? Не боись, не стрельну!
«Ага, стоит в простенке, прямо у стены», — определил я.
— Давай так, я сяду на мотоцикл и уеду, а напарник мой покараулит, чтобы ты глупостями не занимался.
Я нежно кладу автомат на землю и вытягиваю из кобуры «ТТ». Взвожу курок «Черт, понять бы еще, где заложница эта?»
— Не, начальник, плохо ты торгуешься! Я этой девке мозги сейчас вышибу, чтоб ты думал быстрее…
«Да он же время тянет в расчете, что на стрельбу немцы среагируют!» — осеняет меня.
Пытаюсь сесть на корточки. Из-за раны левая нога слушается плохо, но пока держит. Так, подоконник метрах в полутора от земли.
Внезапно в доме бахает винтовочный выстрел, и раздается истошный женский визг.
«Вот гад!» — Я выпрямляю обе ноги.
— Не зассал, началь…
Бах! Пуля входит полицаю под подбородок. Ох, не зря я в свое время настрелял в МП-8[55] себе второй разряд…
— Зельц, пулей сюда! — ору я.
Из палисадника, как медведь из малины, выламывается Люк. Оба бегут к дому, а я сползаю по стене.
Люк, чуть не снеся дверь, забегает в сени. Зельц останавливается передо мной:
— Товарищ старший лейтенант, Антон, что с вами?
— Да ногу немного зацепило.
— Я… я сейчас перевяжу вас.
— Не надо. Я уже сам справился. Ты лучше на двор сходи, там мужик какой-то валяется. Вроде живой был.
Подобрав «ППД», я оперся о стену и встал. «Надо посмотреть, кто там такой продвинутый был, что заложников догадался взять…»
С некоторым трудом — адреналин из крови уже улетучился, я дохромал до сеней и, взобравшись на крыльцо, вошел в дом.
В большой, когда-то чисто убранной комнате я увидел Люка, бормочущего что-то успокаивающее молодой, лет двадцати, не больше, девчонке, которая сидела на полу у русской печи, обнимая двух мальчишек лет пяти. На печке я заметил следы от пулевых попаданий. Застреленный мной полицай лежал на полу, вытянувшись во весь рост. Рядом валялся обрез трехлинейки.
«М-да, дядя, желание покуражиться сыграло с тобой злую шутку. Если бы ты не жахнул в печь, желая поторопить Люка, может, и был бы у тебя шанс опередить меня. И уж точно, ты бы от окна не отвлекся», — подумал я, усаживаясь на лавку.
— Сань, слышь, а чего вы пальбу открыли? — задал я Люку давно волновавший меня вопрос. — И что с рацией твоей?
— А, я сам дурак. Аккумулятор посадил. Видимо, забыл ночью выключить. А со стрельбой… Это у Зельца нервы не выдержали. Падлы эти, — кивок в сторону трупа, — дядьку… Ну, что нас молоком поутру угощал — к стене колышками прибили. А он — мужик пожилой уже был, вот у него сердце от боли не выдержало.
Что-то ухнуло у меня в груди.
— За что его так? — просипел я не хуже, чем застреленный мной полицай.
— Это я виновата… — всхлипывая, сказала вдруг девушка. — Дура яааааа….
— Так, гражданочка, давайте без рыданий! — попытался вернуть разговор в конструктивное русло Саша.
— Яааааа, бинты постиралаааа и на забор повесилаааа… — захлебываясь слезами, проговорила девчонка. — Дядькоооо Остап увидел и пошел их снимать, а тууут немцы в деревнююю приехалиии… Вот он и пошел их молокооо… угощааать…
— Так, девонька, плакать позже будешь, а сейчас по порядку рассказывай! — прикрикнул я на нее.
Странно, но то, что я повысил голос, подействовало, а может, это немецкий плащ мне солидности добавил, однако девушка вытерла глаза и продолжила свой рассказ уже более внятно:
— Немцы уехали, но тут как раз эти гады приехали, — и она показала рукой на труп полицая. — А Федька ко мне давно уже приставал… Еще до войны начал, когда я к дядьке Остапу на каникулы приезжала.
— С этим понятно… — прервал я ее, — а бинты-то откуда взялись?
— Так у нас в сарае лейтенант раненый отлеживался. Танкист он.
«Так вот почему форма серая…» — понял я…
Стукнула входная дверь, и в сенях послышались шаги. «Зельц, скорее всего. Что-то быстро он…»
— Товарищ лейтенант, помогите мне, пожалуйста! — донеслось из «деревенской прихожей».
Люк, не задавая лишних вопросов, встал и вышел в сени. Вскоре они внесли в комнату высокого молодого парня, одетого в замызганную и изорванную серую гимнастерку и темно-серые бриджи. Лицо его «украшала» богатая коллекция синяков и ссадин. Левый глаз заплыл так, что было непонятно, видит ли он им вообще. Кисть и предплечье его левой руки были замотаны тряпками, а на черных петлицах действительно красовалось по два «кубаря».
— Давай его на лавку положим, — предложил Люк Дымову.
— Лучше — на пол, — вмешался я. — На полу просторнее и падать некуда.
— Ты бы, Антон, чем шутить — сбегал бы да мотоцикл во двор загнал.
— Извини, дорогой… Бегать мне сейчас — ну совершенно не с руки… Точнее — не с ноги.
— Это почему же? — странно, что Люк не заметил, что я хромаю.
— Дядя — пиф-паф, ножка — бо-бо! — жизнерадостно, насколько смог, пояснил я. — Так что, товарищ лейтенант, сами за транспортом… идите. А еще лучше, если ты сбегаешь и пригонишь мой мотоцикл, а я пока танкиста обихожу.
Немного полюбовавшись на удивленную Сашкину физиономию, я отлепился от лавки и похромал к лежавшему на полу танкисту.
— Ну, блин… Партизан хренов. Ты так бодро под окнами скакал, что я и не заметил…
— Не заметил — это хорошо. Но за моим байком ты все-таки сбегай.
Осмотрев руку танкиста и поняв, что имеет место перелом лучевой и локтевой костей, а также сильный ушиб мягких тканей кисти, я перешел к осмотру головы.
«Так, вроде ничего страшного — поверхностные рассечения. Выглядит страшно, но совершенно неопасно», — думал я, аккуратно ощупывая голову пациента. Попутно я продолжал «опрос местного населения»:
— Гражданочка, а как давно командир у вас?
— Две недели, как его дядька… (всхлип) Остап, (еще один всхлип) за речкой нашел. Товарищ командир без памяти был. Неделю почти в себя не приходил.
«Странно, рана пустяковая, а без памяти… Может, контузило его? Или сотрясение?»
— А вас, девушка, как зовут?
— Лида.
— Вы комсомолка?
— Да, товарищ… — Тут она присмотрелась ко мне повнимательней и осеклась.
Ее можно было понять, встреть я фотографию себя нынешнего неделю назад где-нибудь на просторах Интернета, ни за что не определил бы, кто на картинке изображен! Немецкий мотоциклетный плащ, измазанный грязью и кровью, из-под него выглядывают непонятные пятнистые штаны. Немецкую каску я оставил в коляске мотоцикла, а советскую пилотку потерял во время всех этих скачек, поэтому моя голова была украшена прямо-таки колтуном из мокрых и припорошенных уличной пылью волос. Добавим к этому трехдневную небритость и нездоровый блеск глаз, и образ «маньяка — грозы пионерских лагерей» готов.
— Старший лейтенант… — успокаиваю я Лиду.
— А… каких войск? — не успокаивается комсомолка.
— Третьей, имени взятия Берлина, партизанской бригады!
