Горсей понимающе покачал головой и стал откланиваться. Я его не задерживал, у меня впереди еще была куча дел.
После приказа у меня, как всегда, была лекция в монастыре. И опять Никита Алтуфьев глядел на меня вопросительным взглядом, но сказать ему было пока нечего. К концу лекции появился архимандрит, и я, чертыхаясь про себя, был вынужден идти к нему в келью и вести деловые беседы за партией в шахматы. Он все же уловил мое недовольство и извиняющимся тоном сказал:
– Ты уж прости, Сергий Аникитович, но немного у меня есть желающих сыграть. Ты же знаешь, что косится митрополит на это дело – вслух, правда, не говорит, потому как государь тоже в эту игру играет, – а про себя не иначе как бесовской забавой называет. И все окружение его про это знает. Меня-то он в покое оставил, хотя ворчал, что епитимью наложит. А вообще мы с митрополитом вчера беседовали. Смотрели вновь, как набор книги идет. Но вот недовольствует он, что нет бумаги хорошей, и потребовал, чтобы у голландцев ее закупили. Ты-то как смотришь на это предложение?
– Отец Кирилл, чего спрашиваешь, знаешь ведь, что мельница у меня в вотчине работает, видел сам, какую бумагу делает. Раз от разу лучше получается. А сейчас появился у меня советчик хороший – делал он бумагу в Датском королевстве, так что обойдемся мы без голландской бумаги, они за нее три шкуры сдерут. Да еще государь вдруг косо посмотрит – сейчас ведь почти всю их бумагу казна под себя берет, а мы тут под ногами путаться будем.
Архимандрит посмотрел на меня и, перекрестившись на образа, сказал:
– Знаю я, Сергий Аникитович, кого ты в советчики выбрал. Вся Москва говорит про гостя твоего – схизматика с носом отрубленным. Но вот слыхал я новость, будто вчера разодрался он в трактире с немцами рейтарскими и обоих кулаками наземь положил. Так народу московскому очень это по душе пришлось. Видоки говорили, что был бы он православным – так цены ему в стенке не было.
Отец Кирилл с надеждой посмотрел на меня.
– Боярин, так, может, он в веру истинную православную обратится, раз так кулаками любит махать?
Предложение настоятеля привело меня в некоторое замешательство, я никак не мог понять логической связи между умением драться в кабаке и православием. Но мое недоумение быстро рассеялось.
Отец Кирилл вздохнул:
– Эх, я по молодости до послушничества тоже любил в стенке размяться, душу потешить. Помню, как пойду зубы вышибать, только треск стоял. Жаль, что такой человек в схизме свою душу губит. Да еще донесла молва, что вроде ты ему нос грозился пришить?
– Так и есть, отец Кирилл, собираюсь я такое дело сделать, прошу у Господа благословения на это. Вот как только он разберется со стройкой и его люди переедут в терем свой, тогда и начну, благословясь.
– А скажи мне, не скрываясь, Сергий Аникитович, раз уж пошла у нас такая беседа, монаси мои говорят, что ты ногу у калеки-школяра хочешь длиннее сделать. Молви, правду ли они сказывают и как это возможно? Не обещаешь ли ты того, чего сделать не сможешь, и вводишь отрока в надежды несбыточные? Не знал бы тебя как человека благочестивого и богобоязненного – плохие мысли в голову пришли бы.
– Ну, отец Кирилл, у вас тут слово не успел сказать, а его уже ветер разнес везде, – улыбнулся я. – Правду монахи рекут. Действительно собираюсь я ногу длиннее сделать у школяра. Только дело это зело трудное и опасное. На раны в ноге, которые причинить придется, может огневица сесть – и сгорит человек за несколько дней. Но отец его дал согласие свое и благословение, а сам отрок каждый день на меня с надеждой смотрит, мол, когда начнем лечение. Но пока приступить к нему не могу. Делают розмыслы приспособление хитрое, для того чтобы замысел мой удался. Вот как готово оно будет – тогда и начну.
Архимандрит покачал головой.
– Беспокойный ты, Щепотнев, человек, все тебе мало, а ведь ты за эти годы, что в Москве объявился, известным человеком стал. Я особливо поражаюсь, что люду посадскому ты так по нраву пришелся, – ведь сам слышал не раз, как по улицам тебе здравицы кричат, когда проезжаешь. А помню, когда Бомелька выезжал с охраной, все в страхе разбегались, боялись, сглазит колдун проклятый. А тебе остерегаться надо теперь не людишек подлых, а бояр знатных. Говорю тебе как на духу: разное слышал, но сам понимаешь – твоим возвышением много кто недоволен.
«Да уж, действительно над моей головой сгущаются тучи, – думал я, – вчера государь, сегодня архимандрит – все озабочены моей безопасностью. Конечно, монах переживает и за свой монастырь: благодаря моим идеям он в прошедшем году изрядно поднакопил финансов, – но видно, что и за мою судьбу он также волнуется».
Я встал и низко поклонился монаху.
– Отец Кирилл, низкий поклон тебе за то, что переживаешь за меня, советы добрые даешь, надеюсь, что с божьей помощью одолеем мы все напасти и дело наше общее сможем благополучно продолжать.
Как обычно, архимандрит выиграл две партии из трех и распростился со мной, благословив на прощанье.
– Помни о предупреждении моем, – сказал он напоследок, – ты не просто боярин, ты – лекарь государя нашего, на тебя все надеемся, что охранишь ты его от болезней всяческих, а мы в молитвах своих тебя будем поминать.
Вышел я в монастырский двор, когда изрядно стемнело. На небе уже высыпали яркие звезды, под ичигами скрипел слежавшийся снег, мои заждавшиеся охранники быстро подтягивали подпруги у коней, десяток стременных стрельцов также степенно усаживался на коней, ловко прилаживая к месту свои бердыши.
«Однако, – в который раз подумал я, – пожалуй, так и Шуйских перещеголяю».
Кошкаров подъехал ко мне и тихо сказал:
– Едешь в середине: ночь на дворе, тати на работе.
Путь к дому был хорошо знаком, мы быстро двигались по узким улочкам, на которых практически никого уже не было.
Неожиданно из проулка на едущих впереди воинов выскочило несколько одетых в броню воинов. Послышались крики, мат и сабельные удары. Я уже схватился за эфес, но рука оказалась прижата к нему. Я оглянулся: рослый пожилой стрелец положил сверху свою здоровенную лапу и не давал мне выхватить саблю.
– Сергий Аникитович, – успокаивающе говорил он, – не лезь ты ради Христа. Государь ведь запретил. Сейчас робяты разберутся с татями, и поедем дальше.
Неожиданно его лицо взорвалось, и на меня полетели кровавые ошметки. Я не успел даже среагировать, как меня что-то толкнуло в правый бок, и сознание исчезло.
Я пришел в себя от режущей боли в боку, меня куда-то несли на импровизированных носилках, и при каждом шаге носильщиков боль становилась нестерпимой. Я непроизвольно застонал.
