— Уж не казаки ли затеяли некую каверзу? — бодро предположил пикардиец. — Ибо мессер Боплан особо отмечает их привычку нападать на караваны.
Послышался испуганный писк. Брат Азиний истово крестился, надвинув малахай на самый нос.
Я привстал в стременах, но ничего не заметил. Легкая рябь на воде, белые чайки, молчаливая стена леса, подступавшая к самой воде…
Оставалось ждать, пока вернется Нагмат, а затем пытаться понять его обычное «твоя-моя».
Твоя-моя понимай мало-мало шибко однако. Но все-таки понимай, тем более причина всей этой суеты оказалась на диво простой.
Искали «жинку».
Как я понял, обычно телеги просто пересчитывались, дабы знать, какой «бакшиш» полагался с владельца каравана. Но Ор-бек не любил шутить. Виденные уже нами нукеры побывали и здесь, строго наказав проверять все повозки, да не вприглядку, а основательно: возчиков в сторону, тюки на землю, какие поболе — развязать, а ежели надо — вспороть.
Отсюда и крик, и беготня, и зеленая чалма у парома.
— Бояться нечего, синьоры, — резюмировал я. — А в особенности вам, отец Азиний.
Попик потупил глаза и поспешил раствориться между повозок.
— Лет этак сорок назад, — задумчиво молвил дю Бартас, — Ее Величество Мария, королева-мать, изволила тайно покинуть некий замок. Для сего употреблена была ивовая корзина с плотной крышкой. Говорят, тяжела была старушка!
— Потом все это изобразил нидерландец Рубенс, — улыбнулся я. — Правда, корзину он лишь обозначил, поместив на заднем плане. Этим был весьма недоволен мессер Ришелье…
— Погодите! — перебил дю Бартас, всматриваясь в запрудившую берег толпу. — Неужели поймали?
Действительно, у паромов стоял крик. Малахаи суетились, в центре толпы образовался водоворот, кого-то кинули на землю, заломили руки…
— Но… Насколько я вижу, это не дама, — растерянно прокомментировал шевалье. — Не странно ли?..
— Монсеньор! Монсеньор! Ослиный вопль ударил в уши.
— Монсеньор! Он… Она… Они…
— Оне, — вздохнул я, поворачиваясь, дабы осуществить давнюю мечту — наградить благочестивого брата Азиния изрядным тумаком.
Повернулся — и тут же раздумал.
Раскрытый в ужасе рот, малахай, едва цепляющийся за лысый затылок, выпученные глаза…
— Монсеньор!
— Наш дурак вас что, за епископа принял? — хмыкнул пикардиец, но я отмахнулся.
— Что?!
Попик резко выдохнул, мотнул головой:
— Некая дева… В телеге под рядниной пребывающая… Они… Они… Синьор де ла Риверо! Синьор…
— Вы что-то поняли? — начал пораженный дю Бартас, но я уже соскакивал с коня, ругая себя последними словами вкупе с предпоследними и всеми прочими.
Но не только себя. Напрасно я считал брата Азиния самым большим дураком в нашей теплой компании.
Глаза! Мои глаза!
Протолкаться поближе оказалось мудрено.
«Некую деву» заслонял плотный ряд малахаев, и я даже не пытался ее разглядеть. Зато сьер еретик предстал во всей красе — скрученный веревками, в разорванном камзоле, с залитым кровью лицом.
Все еще не веря, я вслушивался в беглую скороговорку двух наших охранников, дышавших мне прямо в затылок. Левантийское наречие оказалось все же понятнее татарского. Вскоре я убедился, что прав — и насчет дурака, и по поводу зрения.
Кажется, узнавать мессера Нострадамуса скоро станет некому!
* * *
Беглянка ехала в той же телеге, которую нанял римский доктор. Не особо и прячась, просто накинув сверху мужской халат вместе с шапкой. Охрана проглядела — или засмотрелась на блеск новеньких дукатов из кошеля сьера Гарсиласио.
Наша охрана — но не те, что стерегли переправу.
Телегу выкатили к парому, сняли вещи, затем — полотно, прикрывавшее сено, один из нукеров наклонился…
…и получил удар ножом.
У «некой девы» оказалась быстрая рука.
* * *
— Я так и не понял! Мой друг, что происходит? — загудело над самым ухом. — Синьоры, синьоры, прошу вас, не толкайтесь, мне ничего не видно!
Шевалье, растерянный и изрядно встрепанный, протиснулся поближе.
— Vieux diable! — гаркнул он, заметив меня. — Да объясните же, Гуаира!..
— Смотрите! — перебил я.
Толпа расступилась, отодвинулась назад, образуя неровный круг, посреди которого сгрудились стражники.
Двое нукеров вынесли недвижное тело товарища и уложили его прямо на траву. Подбежал мулла, склонился, что-то забормотал, качая головой.
Крики стихли, сменившись легким опасливым шепотом. Мулла медленно выпрямился, что-то крикнул.
— Аллагу акбар! — слитно охнула толпа. Юзбаши, старшой переправы — высокий татарин в ярком халате, махнул рукой. Громкий стук — из телеги выламывали оглоблю. Дерево трещало, не поддавалось.
Кто-то подбежал, принес топор.
Удар, удар, еще…
Двое других уже копали яму, кто-то распрягал лошадей.
— Это… Для кого? — прошептал побледневший шевалье. — Неужто для бедной синьорины?
Отвечать было нечего. Как я понял, беглянку полагалось вернуть назад, за белые перекопские стены. Полагалось — но в тот миг, когда нож вонзился в грудь излишне бдительного стража, правила изменились.
Оглобля поддалась, и теперь быстрые удары острой стали превращали один ее конец в острый стимул.
Кони нетерпеливо ржали.
— Неужели… Неужели кол? — ахнул дю Бартас. —Что за варварство?
Я поглядел на сьера римского доктора. Тот стоял недвижно, глядя куда-то в бездонную небесную ширь. Кровь из разбитого носа заливала подбородок, капала на помятый камзол.
Дурак! Господи, какой дурак!
Злость ударила, захлестнула волной, и я наконец очнулся.
Кол ничуть не хуже мокрой соломы, но всему свое время.
Сейчас мне выколют глаза!
Мне!
— Найдите попа!
— Что? — вскинулся шевалье, не отрывавший глаз от страшных приготовлений. — Думаете, нашему другу следует исповедаться?
Ну, нет! Сьера римского доктора я сожгу без всякой исповеди. Но не сейчас.
Толпа, воздвигаемый кол и дурак с разбитым носом меня уже не интересовали. Я оглянулся, пытаясь сквозь окружившие меня малахаи разглядеть пристань.
На прибрежном песке было пусто.
Два парома, больше напоминающие плоты, стояли у берега, брошенные растяпами-перевозчиками. На одном, том, что побольше, — груженый воз, второй, поменьше…
Ага!
— Шевалье! Найдите отца Азиния и вместе с вещами тащите его на паром. Оглянитесь!
Дю Бартас привстал на цыпочки, кивнул.
— И… лошадей?
— Если успеете. Мне — сарбакан, он в сумке. Там же, в тряпке, — колючки. Поняли? Пикардиец только моргнул.
