пошли ко мне, там и глянешь все грамоты. Их у меня много.
— И то. Пусть твои чалятся у тех быков.
Мы прошли в капитанскую каюту, где я предъявил Лымарю свои посольские полномочия.
— И посольские дары везёшь? — Спросил дед.
— Везу.
— Так ты, значиться, герцог? — С удивлением спросил дед. — А это выше графа, али барона?
— Выше. Выше герцога только король.
— Чудно… Видывал я германских баронов и графов, так те, не дай Боже, совсем на тебя не похожи. Вредные зело. Щёки как надуют…
— Я всё больше по морям плаваю, не до дутья щёк мне, Прокоп Трифонович. И что дальше? — спросил я, пряча документы.
Дед глядя на коносамент, качнул одобрительно головой.
— Знатная бамага. Всё чин по чину? Что прописано, то и есть?
— А то, — повторил я присказку деда.
— Посольские дары опечатаны?
— Да. Королевской печатью.
— Така што в грамоте?
— Да.
— В сундуках?
— Да.
— Смотреть не будем. В Московии глянут. А остальное покажешь.
— Смотри.
— Прямо шас?
— А когда?
— Пошли.
Досмотр прошёл без запинки и довольно быстро. Товара у меня в трюме лежало не так и много, и лежал он по отдельным камерам, чтобы не сместился во время шторма.
Увидя такой порядок в трюме, дед то и дело качал головой и цокал языком повторял два слова: «Любо» и «Добре», чередуя их и перемежая вопросами по существу досмотра.
В итоге дед поставил на коносамент штамп «досмотрено Орешек» и вернул мне золотой.
— Мы люди служивые, не положено. По Волхову другие поведут. Жди. Щас придут. Прощевайте.
Дед спустился по штормтрапу в ялик с теми же двумя мужиками на вёслах. Ялик, отчалив, двинулся вниз по течению к острову. Я видел, как он размахивал руками, что-то говоря встретившим его мужикам. Вскоре тот же ялик вернулся, и на борт взобрался молодой парнишка лет восемнадцати.
— Вас, чоли, до Нова города поднять надоть?
— Нас, — вздохнул я.
Я, почему-то сожалел, что наши с дедом Лымарем беседы прекратились. Он много мне рассказал об этих местах, в которых он и родился, и вырос. Про набеги и разорения рассказал: то шведами, то финнами, то иными непонятными людишками. Сложная тут была жизнь. «А где легко?», подумал я. Нет в мире таких мест.
Новый лоцман осмотрел мои «микрики» и пришёл к мнению, что они пороги пройдут. Всё-таки река по весне полная, да и лёд сошёл весь.
По Волхову поднимались без приключений, но весело. Первую остановку сделали, как сказал лоцман, на Дубовой пристани.
Я эти места не узнавал, но, судя по всему, именно здесь и ставили в СССР плотину для ГЭС. Прямо на нижнем пороге.
Место было красивое. Плиты порога, с которого скатывалась река, лежали ближе к левому берегу, а возле правого имелся проход шириной метров тридцать. Сама же река здесь растекалась метров за сто. На правом же берегу стояла небольшая деревушка домов в двадцать с пристанью, у которой стояли разных размеров и форм лодьи.
Торговался лоцман, которому я ещё на Ладоге отдал тот же золотой, а я смотрел на предков, и у меня зарождался план.
Предки были ушлые, и если бы торговался с ними я, они бы меня однозначно уговорили на то, что мои «микрики» вверх не пройдут. Ещё раз напомню. Микрики это маленькие крейсера длинной двадцать, шириной пять метров. Для этих мест вполне себе нормальный размер. Главной их особенностью были высокие, бочкообразные, заваленные вовнутрь борта. У них не было ярко выраженного киля, но был очень хороший килевой балласт.
Прямо скажем, они очень походили на местные лодьи, хотя и были значительно длиннее, но лоцман и в этом нашёл преимущество.
Товар пришлось выгрузить, погрузить на телеги и мы пехом двинулись вверх по Волхову. Как тянули мои корабли я не видел.
Я в жизни много видел различных переправ и сплавов. Любил я это дело в бурных девяностых. Рискуя жизнью на порогах максимальной сложности забываешь о многом, что хотелось бы забыть. Хотя бы на время. Сейчас я ничего не помнил из прошлой жизни, но ощущалось «послевкусие» в виде тревоги.
Дорога шла подле самой береговой кручи; несколько раз колёса телег оказывались на очень близком расстоянии от обрыва. Нам неоднократно предлагали рассесться по телегам, но я решил размять отвыкшее от нагрузок тело и потренировать свою «изнежившуюся» команду. Так мы и шли отрядом в сто человек, а Волхов внизу кипел и шипел.
Мы прошли по вполне приличной, уложенной камнем дороге, до местечка Гостевая пристань, как сказал один из сопровождающих, вёрст одиннадцать. Я же, привыкший считать шаги автоматически, насчитал их 17400. Умножить на 0,6 метра. Получалось, около десяти с половиной километров.
У меня в голове вроде как одометр стоит. Я его, практически, не замечаю. И не только одометр. Мозг считает всё подряд: фонарные столбы, ступеньки, окна в домах, людей.
Это не была «арифмомания». Это была приобретённая привычка. Нас заставляли это делать и моему мозгу эта игра понравилась. Мне нет, и я попытался загнать вынужденный арифмометр в подкорку, так как приходилось решать параллельно и другие задачи. Моему мозгу это понравилось, и он забрал подсчёт всего и вся себе. Я даже не заметил, когда это произошло. Вот с тех пор он у меня постоянно всё подсчитывает.
* * *
Новгород меня поразил разрухой. Правобережной, торговой части практически не было. Оказалось, зимой сгорела. И правда везде на земле лежала сажа и пепел. Обгорела, вероятно, и часть моста, сейчас белевшая новыми брёвнами.
Стояли только немногочисленные каменные здания, в том числе и три церкви, одной из которых была церковь святого Петра, которую мне описал мэр Любека. Эта церковь стояла на территории немецкого двора и являлась, по сути, складом, где хранился самый ценный товар. Немцы правильно рассчитывали, что ни при каких условиях русский человек не запятнает душу осквернением церкви, а потому грабить не будет.
Левобережная часть Новгорода поразила каменными многоэтажными зданиями, каменными мостовыми, храмами. Софийский собор стоял во всём своём величии и великолепии.
Выкупив три стояночных места на месяц вперёд, заплатив рубль серебром, мы с Санчесом и тремя нашими патагонскими стражами, двинулись в кремль.
Привратной стражи не было, как, собственно, и самих ворот в башенной арке. Не зная к кому обратиться за советом, я обратился к первому встречному толстому купчине:
— Любезный, не укажешь, где найти московского дьяка Тараканова.
Я совершенно не знал, как с ними разговаривать. В голове крутилось похабщина, вроде: «Паки, паки… Иже херувимы.».
— Владимира Никитича? Извольте, осу, укажу. Ступайте за мной.
