— автомобиль с примитивным двигателем внутреннего сгорания, хотя в этом случае уже не обойтись без электричества.
— Будет двигатель внутреннего сгорания — будет и самолёт, — заявил Брежнев. — А там и до «Востока» недалеко.
— Да вы, гляжу, фантаст и мечтатель ещё почище меня, Леонид Ильич, — засмеялся я.
— Что ж не помечтать, когда такие перспективы открываются, — он поставил чашку на стол и внимательно посмотрел на меня. — Но, если серьёзно…Ты сказал, что получил опыт и знания другого человека. Человека, живущего, получается, вообще на другой планете за сотни этих самых световых лет от нас. Так?
— Двести тридцать девять.
— Неважно. Много. Что, по-твоему, случилось с этим человеком? Если он, конечно, вообще существует или существовал?
— Кемрар Гели, — сказал я. — Его звали Кемрар Гели. В том, что он существовал, лично у меня нет ни малейших сомнений…
В течение следующего часа я в подробностях рассказал Леониду Ильичу, как именно и с какими мыслями, воспоминаниями и способностями очнулся два с лишним года назад в военном госпитале города Кушка после того, как меня сбил грузовик. Точнее, не меня, а Серёжу Ермолова.
— Но я уже и есть Серёжа Ермолов, — закончил я. — Так что всё это случилось со мной. Но и Кемраром Гели тоже.
— Шизофрения, — сказал Брежнев. — Вообще-то подобное раздвоение личности называется шизофренией.
Вот он — диагноз. Этого я и боялся.
— Вы знаете хоть одного сумасшедшего в истории человечества, который сделал бы столько полезного, сколько уже сделал я? — привёл я заранее приготовленный аргумент. — Сумасшедшие не способны к научной или художественной деятельности. Великий Леонардо да Винчи не был сумасшедшим, это общеизвестно.
— Опять неразрешимое противоречие, — сказал Брежнев. — Мы уже в это упирались.
— Это вы в это упирались, Леонид Ильич, — возразил я. — У меня никакого упора, уверяю вас, пру вперёд, как паровоз на реактивной тяге.
Брежнев засмеялся.
— Паровоз на реактивной тяге — это хорошо, — сказал весело. — Но что же тогда получается, Бог есть?
— Откуда такой вывод? — удивился я.
— Ну как же. Кто ещё способен на подобные штучки?
— Есть многое на свете, друг Горацио, — привёл я расхожую фразу из «Гамлета». — То, что кажется нам чудом, чаще всего является лишь проявлением неизвестных нам законов природы. Так и здесь. Мы, возможно, просто не знаем тех законов, по которым знания и память Кемрара Гели с планеты Гарад слились с памятью и сознанием земного мальчика Серёжи Ермолова. Возможно, пока не знаем. А возможно, и никогда не узнаем.
— Что, и на Гараде не знают?
— Не знают, — покачал я головой. — Больше скажу, Леонид Ильич. На Гараде не знают, есть Бог или нет. В отличие от Союза Советских Социалистических Республик, где совершенно точно знают, что Бога нет. Ощущаете разницу?
Брежнев задумался.
— Ты хочешь сказать, что научных доказательств существования или отсутствия Бога быть не может? — наконец, спросил он.
— Именно так, Леонид Ильич.
— Так что, на Гараде верят в Бога?
— Кто-то верит, кто-то нет. Там свобода вероисповедания.
— У нас тоже.
— Нет, — сказал я. — Позвольте процитировать. Статья сто двадцать четвёртая Конституции СССР гласит: ' В целях обеспечения за гражданами свободы совести церковь в СССР отделена от государства и школа от церкви. Свобода отправления религиозных культов и свобода антирелигиозной пропаганды признаются за всеми гражданами' [2] Свобода отправления религиозных культов, свобода совести и свобода вероисповедания — это разные вещи.
Брежнев нахмурился.
— Хочешь сказать, нам нужно Конституцию менять в этой части?
— Я ничего не хочу сказать, Леонид Ильич. Единственное, что я хочу — найти Гарад и установить с ним связь. Согласитесь, что это будет почище изобретения гравигенератора.
— Да уж, — вздохнул Брежнев. — Если всё это правда, то мне даже представить трудно, какой шухер поднимется.
— Вселенский, — сказал я. — Если учесть, что на Гараде тоже не знают о существовании Земли. Там тоже ищут братьев по разуму и пока не могут найти.
— Кстати, снова о Гараде. Ты самого главного не сказал. Какое там общество?
— Знамя Гарада алое, Леонид Ильич. Того же цвета, что и наше. На этом знамени начертано четыре слова: «Жизнь», «Созидание», «Любовь» и «Защита».
— Красиво. Но ты не ответил на вопрос.
— Коммунистическое, Леонид Ильич, — ответил я. — В том понимании, которое мы вкладываем в это определение. Или, скажем так, почти коммунистическое. На Гараде нет эксплуатации человека человеком, богатых и бедных. Гарадцы равны перед законом — на деле равны, а не на бумаге, и каждый работает на благо всего общества. За что общество обеспечивает его всем необходимым.
— От каждого по способностям — каждому по потребностям?
— По разумным потребностям, — уточнил я. — Но скорее — каждому по труду, как при социализме. Только честно и справедливо, а не так как зачастую у нас. Деньги, к слову, на Гараде имеют хождение. Пока имеют.
Мы проговорили ещё какое-то время, обсуждая наши действия на ближайшее и отдалённое будущее, в связи с новыми обстоятельствами. Домой я попал, когда часы показывали четверть первого. Сестра Ленка и отец уже спали. Мама сидела на кухне и читала своего любимого Гоголя.
— Есть будешь? — спросила.
— Не голоден, мам. Леонид Ильич и Виктория Петровна накормили.
— Горе ты моё, — вздохнула мама. — Что-то волнуюсь я за тебя, сынок. Так волнуюсь, что сердце иногда болит.
— Ну что ты, мама, — я подошёл и обнял её. — Всё будет не просто хорошо, а очень хорошо. Обещаю.
[1] Крепкая настойка на травах.
[2] Герой цитирует Конституцию СССР 1936 года, которая тогда действовала.
