Обнаженное общество выглядело еще более радушным, еще более благосклонным, не только к гостю, но и друг к другу. Растут, растут наши соцнакопления, говорил один, похлопывая другого по свисающим боковинам. Вот обратите внимание на Андрея Арсеньича, вот западная школа, вот тренаж, ни жириночки. Аристократы, хе-хе, а мы мужицкая кость. Наши предки тюрей пузища набивали, а Лучниковы, — как вы думаете? — сколько поколений на лучших сортах мяса?
— А где Арон Израилевич? — поинтересовался Лучников.
Все эти Ильи Ивановичи, Василии Федоровичи, Дмитрии Валентиновичи в сухой финской жаре розовели, увлажнялись, поры на их коже открывались, груди их вольготно вздымались, глаз поблескивал.
Из парилки бухались в бассейн, потом переходили к столам, уставленным с традиционной российской щедростью. После каждого сеанса в парной и аппетит улучшался, и выпивальный энтузиазм увеличивался, и даже интерес к шустрым девчатам-подавальщицам в махровых халатиках появлялся.
— А где же Фаттах Гайнулович? — поинтересовался Лучников.
Какой же все-таки спорт вы практикуете, Андрей Арсениевич? — интересовались окружающие. Любой, какой подвернется, отвечал он. Блудные глаза невольно следили за перемещением шустрых подавальщиц. Я довольно хаотический спортсмен. Хаотический спортсмен, ха-ха-ха! Слышите, товарищи, Андрей Арсениевич — хаотический спортсмен. Оно и видно, оно и видно. Люда, познакомьтесь с нашим гостем. Хаотический спортсмен, ну, у тебя, Василий Спиридонович, одно на уме, старый греховодник. Между прочим, обратите внимание, у гостя-то крестик на шее, а вроде современный человек. Экономика у них там основательная, а философия, конечно, отсталая.
Лучников старался тоже наблюдать своих хозяев. Он понимал, что вокруг него реальная советская власть, уровень выше среднего, а может быть, и очень выше. Любезно общаясь и сохраняя немногословность (это качество явно импонировало присутствующим) он старался прислушиваться к обрывкам разговоров, которые временами вели между собой эти исполненные достоинства обнаженные особы с гениталиями в седоватом пуху. Уровень — это и была главная тема разговоров…Он выходит на уровень Михаила Алексеевича… нет, это уровень Феликса Филимоновича… да ведь не на уровне же Кирилла Киреевича решаются такие вопросы…
В какой-то момент он глянул на них со стороны, вылезая из бассейна, и подумал: кого же мне вся эта шатия напоминает. Человек восемь, небрежно прикрытые полотенцами, сидели за длинным псевдогрубым столом из дорогого дерева. Кто-то неторопливо разливал «Гордон-джин», кто-то наливал из банки пиво «Туборг», кто-то накручивал на вилку прозрачнейший ломтик семги, кто-то легонько обнял за махровый задик подошедшую с подносом тропических фруктов Людочку. Шла какая-то неторопливая и явно деловая беседа, которая, конечно, сейчас же оборвалась при приближении «дорогого нашего гостя». Нет, на римских сенаторов они все же мало похожи. Мафия! Да, конечно, это — Чикаго, компания из фильма о «Ревущих Двадцатых» — все эти свирепые жлобские носогубные складки, страннейшее среди истэблишмента ощущение не вполне легальной власти.
— А где же Арон Израилевич?
Во время очередного перехода в парилку к Лучникову приблизился непосредственный сегодняшний спаситель Олег Степанов. Без всякого сомнения, этот огромный, как лошадь, активист впервые находился в таком высоком обществе. Он был слегка неуклюж, слегка застенчив, как мальчик, впервые допущенный в компанию мужчин, он, кажется, слегка был смущен превосходством своего роста, сутулился и пах прикрывал полотенчиком, но был явно счастлив, ох, как счастлив! Радостью, подобострастием и вдохновением сияли его обычно мрачновато-лукавые глаза. Он чувствовал свой звездный час. Вот он пришел, и так неожиданно, и благодаря кому — какому-то жалкому пьянчуге Гангуту! Русская историческая аристократия, шефы партии, армии и торговли — и он среди них, Олег Степанов, рядовой национального движения. Сегодня рядовой, а завтра…
— Я знаю, Лучников, почему вы спрашиваете про Арона Израилевича и про Фаттаха Гайнуловича, — заговорил он. — Вам любопытно: допускаются ли сюда инородцы. У вас рефлексы западного журналиста, Лучников, пора с ними расстаться, если хотите быть в нашей среде… — Он говорил как бы приватно, как бы только для Лучникова, но голос его все повышался и по дороге в парилку на него кое-кто из немногословных боссов как-то косо стал поглядывать. Степанов бросил свое полотенце в кресло, и Лучников с любопытством заметил, что длинный и тонкий степановский член находится как бы на полувзводе.
Вошли, и расселись в парилке по малому амфитеатру дощатых отшлифованных полок — и впрямь сенат. Начали розоветь, испарять ненужные шлаки, для того, чтобы еще новые вкусные эти шлаки безболезненно принять. Так ведь и гости Лукулла блевали в особом зале, чтобы снова возлечь к яствам.
— Мы не примитивные шовинисты, — все громче говорил Олег Степанов, — тем более не антисемиты. Мы только хотим ограничить некоторую еврейскую специфику. В конце концов это наша земля, и мы на ней хозяева. У евреев развита круговая порука, сквозь нее трудно прорваться. Меня, например, трижды, рубили с диссертацией только по национальному признаку, и я бы не прорвался никогда, если бы не нашел друзей. Евреям нужно научиться вести себя здесь скромнее, и тогда их никто не тронет. Мы хозяева на нашей земле, а им мы дали лишь надежное пролетарское убежище…
— Как вы сказали — пролетарское убежище? — спросил Лучников.
— Да-да, я не оговорился. Не думайте, что с возрождением национального духа отомрет наша идеология. Коммунизм — это путь русских. Хотите знать, Лучников, как трансформируется в наши дни русская историческая триада?
— Хочу, — сказал Лучников.
На скамейках амфитеатра разговорчики об уровнях понемногу затихли. Голос Олега Степанова все крепчал. Он спустился вниз и повернулся лицом к аудитории, большой и нескладный, человек-лошадь, похожий на описанного Оруэллом Коня, но с горящим от неслыханной везухи взглядом и полувзведенным членом.
— Православие, самодержавие и народность! Русская историческая триада жива, но трансформирована в применении к единственному нашему пути — Коммунизму!
— Кто это такой? — спросил чей-то голос с ленцой за спиной Лучникова.
В ответ кто-то что-то быстро шепнул.
— Декларирует, — с усмешкой то ли одобрительной, то ли угрожающей, проговорил «ленивый».
Олег Степанов, без сомнения, слышал эти высказывания я смело отмахнул со лба длинные черные пряди а-ля Маяковский. Он не намерен был упускать сегодняшний шанс, для него уйти из этой баньки незамеченным страшнее было любого риска.