Клод ничего не ответила.
Она смотрела из приоткрытого окошка на небольшой отряд, во главе которого король и Ла Тремуй куда-то направлялись, и вдруг поняла так ясно, что стало даже не по себе – Жанна никому здесь уже не нужна. Ей ничего не дадут сделать, чтобы она стала не нужна вообще никому и нигде. Но и не отпустят, потому что единственное, чего от неё сейчас хотят, это её гибель.
* * *
Зал, где происходил приём герцога Бургундского словно напрягся всеми стенами и арками, в изгибах которых чувствовалось такое же ожидание, как и в людях, стоящих под ними.
– Я привёз вашему величеству подарки, – сказал Филипп после того, как церемония приветствий закончилась. – Трёх жеребцов и восемь кобыл. Ещё целый выводок щенков от лучшей охотничьей суки из моей псарни и обученного сокола. Сокольничего тоже подарю. – Герцог засмеялся, призывая посмеяться и всех присутствующих, но на призыв бодро откликнулись только бургундцы. – Если ваше величество желает на всё это взглянуть, нам достаточно подойти к окну.
Шарль замялся. Он ждал этой встречи с Филиппом и подготавливал себя к тому, чтобы быть перед ним королём – серьёзным и решительным. Однако, герцог сразу задал встрече какой-то легкомысленно-шутливый тон, так нелюбимый Шарлем с детства. Филипп стоял сейчас с той же ухмылкой на лице, с которой когда-то придворные Изабо обращались к её младшему сыну, не считая необходимым выказывать хоть немного того почтения, которого заслуживает сын короля.
Шарль готов был растеряться. Но злость на судьбу, на всех и вся за то, что довелось родиться под звездой бесконечных испытаний, придала сил, и он снова ощутил то давнее спокойствие, испытанное уже когда-то, в день первого приезда в Анжер. С одной лишь разницей. Тогда он впервые понял, своим детским сердцем, что может к кому-то привязаться и опереться на эту привязанность, а теперь, оборвав все связи, словно взлетел, как освободившаяся от пут птица, и увидел, до чего шатки опоры вокруг.
– Я посмотрю ваши подарки позже, герцог, – сказал он без улыбки. – Сначала дело, а уж потом решим, есть ли у нас повод радоваться.
– Было бы желание, а повод для маленьких радостей всегда найдётся, – попробовал удержать прежний тон Филипп.
Но король, стоящий перед ним, как будто наглухо закрылся и заранее пресёк все возможности задеть в нём живого человека.
– Думаю, пора приступить к делу, – холодно сказал он.
И вопросительно взглянул на Ла Тремуя. Тот мгновенно подался вперёд.
– В кабинете всё готово, ваше величество. Угощение, вино…
– Секретарь на месте? – оборвал король.
– Конечно, сир.
Шарль расправил плечи, слегка взмахнул рукой и сказал Филиппу:
– Прошу вас, герцог.
В зале притихли ещё больше, словно умерли. Это «прошу» прозвучало, как приказ. Все ждали, как отреагирует Филипп, который, хоть и сумел удержать невозмутимость на лице, но явно был обескуражен. И единственный, кто, казалось, ничего не ждал, был сам Шарль. Он, со странным для самого себя спокойствием, наблюдал, как в глазах герцога таяла насмешка, уступая место тому удивлению, после которого приходит, или уважение, или ненависть. «Надеялся сломать меня, рассказом о девчонке?» – подумал Шарль, чувствуя, что ему захотелось, наконец, посмеяться. – «Нет, Филипп! В Шиноне я бы, может, и сломался, но только не теперь! Там, в лесу, ты последний раз был хозяином положения… Во всяком случае, передо мной».
Брови Бургундца сошлись на переносице. Судя по всему, он понял. Но, не теряя лица, вполне величественно поклонился.
– Благодарю, дорогой кузен.
«Надо запомнить, как он это делает, – сказал себе Шарль, следя, за непринуждённостью, с которой Филипп выходил из ситуации и из зала. – И лицо. Мне тоже нужно научиться делать такое лицо, когда кто-нибудь попытается снова загнать меня в угол… Впрочем, лицо у меня отныне своё. И обходиться со мной, как раньше, ни у кого больше не получится!».
– А где же герцогиня Анжуйская? – слегка обернулся Филипп. – Я не увижу её сегодня?
– Нет, – спокойно ответил Шарль.
– Жаль, жаль. Я так надеялся поглядеть на знаменитых анжуйских фрейлин. Говорят, перед ними не может устоять ни один мужчина. Это правда? Может, её светлость приедет чуть позже? Я готов подождать ради такого случая.
Шарль как раз остановился перед нужной дверью и, дожидался, когда слуга её раскроет.
– Матушке нездоровилось последние дни, – сказал он невозмутимо, словно не понял скрытого в словах герцога намёка. – Она осталась в Реймсе, и я распорядился, чтобы младший сын о ней позаботился. Но, если вам, кузен, так не терпится взглянуть на фрейлин герцогини, есть очень простой способ сделать это с полной приятностью для всех. Откройте мне ворота Парижа, и её светлость со всем своим двором будет в числе первых, кто въедет туда вслед за мной.
Повисла пауза, во время которой король и герцог смотрели друг на друга, прикрыв любезными улыбками то, что осталось невысказанным. «Ты опоздал, ты снова опоздал, Филипп, – словно говорил Шарль. – Да, когда-то дофин, которого больше нет, был обложен подручными матушки, как олень егерями. И соблазнительные фрейлины, попадавшие в его постель, наверняка, отбирались ею лично. Но это прошлое отрублено и забыто, и никакие намёки на него не способны меня задеть…».
Филипп же в это время прикидывал в уме, оговорился ли Шарль, когда сказал, что матушка въедет с ним в Париж одной из первых, или давал таким образом понять, что оставит герцогиню на политической доске фигурой, по-прежнему весомой. «Плохо, конечно, – размышлял он. – Хотелось бы для неё открытой опалы. Мадам, в качестве врага, будет крайне неудобна. Но, положа руку на сердце, на месте Шарля я бы тоже её оставил».
– Вы загоняете меня в угол, сир, – улыбнулся он, как можно беспечнее. – Такая заманчивая перспектива… Боюсь, правда, что мне, как молодожёну, чтобы сдать столицу, потребуется повод менее компрометирующий. Давайте подумаем, что ещё вы можете предложить.
С этими словами Филипп слегка поклонился и прошёл в раскрытую дверь.
В другое время и при других обстоятельствах Шарло сразу бы сказал матери, что отчаянно скучает, слушая этого сладкоголосого менестреля. Но сейчас, сидя в мрачноватом каминном зале, где, по утверждению мадам Иоланды, голос певца звучал особенно выразительно, он был даже рад, что имеет возможность спокойно размышлять.
Судя по всему, подходил конец беспечной жизни при дворе, когда с одной стороны его прикрывал авторитет матери, а с другой – дружеское расположение короля. Этот малопонятный приказ остаться с герцогиней в Реймсе опалой, конечно, ещё не считался, но Шарло не был бы достойным сыном своей матери, если б не чувствовал, что пахнет здесь не столько сыновьей заботой, сколько удалением от двора. Странно только, что сама герцогиня ничего этого, словно не замечает. После коронации она вообще стала на себя не похожа. Количество недомоганий, которыми матушка объясняла своё отсутствие почти на всех королевских мероприятиях, похоже превзошло, общее число хворей за всю её жизнь! И эта опасная беспечность… Её как будто обрадовало распоряжение короля оставаться вместе с сыном в Реймсе и поправлять здоровье, а между тем, в любое другое время, герцогиня обязательно насторожилась бы! И сделала бы всё возможное, чтобы отправить вместо себя, хотя бы, Шарло.
Хуже всего во всём этом то, что не с кем даже поговорить. Рене, который при последней встрече тоже вёл себя странновато, внезапно сорвался с места и уехал в Лотарингию, к жене, которой именно сейчас приспичило рожать! А ведь он всегда знал почти всё о матушкиных делах. И, как показалось Шарло, о её недугах тоже. И, раз он злился – а он злился, это было ясно – значит, матушка делает что-то не то!
Или она устала и решила, что коронацией подвела черту подо всеми делами? Но это глупо… Или, скажем иначе, она-то пусть себе отдыхает, но почему должен страдать Шарло?! Он только-только стал в полной мере ощущать, что государственные дела крутятся вокруг, словно гигантская воронка, внутри которой он сам почти повелитель. Он чувствовал себя в безопасности, находясь в центре этого водоворота. Кто-то другой мог отлетать на обочину и тонуть, балансировать на краю с риском провалиться в небытие или быть сметённым потоком, который с каждым днём набирал силу и скорость. Кто-то другой, но только не сам Шарло! И матушка не должна была допускать, чтобы они вдруг оказались выброшенными на берег!
Перед самым отъездом войска, он пробовал поговорить с ней о странности решения Шарля. Попытался напомнить, что шпионы Ла Тремуя завелись даже среди его собственных слуг, и надеялся расшевелить самолюбие герцогини предположением, что гнусный министр ухитрился уже напеть королю какие-нибудь гадости, потому их и оставляют. Но матушка, сначала посмотрела так, будто ничего не поняла, а потом и вовсе отмахнулась. «Этого выскочку Ла Тремуя я всегда сумею поставить на место».
