– Нет, в пустыне он один умрет.
Мухин очевидно обрадовался.
– Я бы взял его к себе.
– На что вам такой товарищ, коль скоро вы и сами изрядный недотепа, – уж простите, Андрей Сергеевич, стариковскую откровенность…
– Клин клином вышибают, – сказал Мухин с неожиданным оптимизмом и вышел от полковника в сопровождении Бурагана.
Разговор этот скоро стал, с вариациями, известен всему полку, и на Мухина начали посматривать едва ли не с суеверным ужасом. Еще бы! Приручить настоящего варушанского колдуна, да еще по репутации “злого”, жить с ним под одной крышей и в ус не дуть – на это надобна особенная смелость, которой и лучшие наши храбрецы не обладали.
Что же наш полковой священник, отец Савва, спросите вы, куда он глядел? Но отец Савва как раз глядел в нужном направлении, поскольку не первый год имел дело с варушанами и кое-что о них понимал. Поэтому воскресным днем, завидев Мухина в церкви вместе с Бураганом, отец Савва ничего не сказал, только бровью двинул. Мухин покраснел и на “оглашенные, изыдите!” решительно вытащил Бурагана из храма, а заодно вынужден был уйти и сам. Бураган пошел за ним покорно, но, как я приметил, волочил ноги, криво сутулился и норовил обернуться, – а это у варушан признак тайного неповиновения.
Несколько дней после этого Бурагана можно было видеть повсюду: в состоянии крайнего возбуждения он таскался за Мухиным на плац, до офицерской столовой и обратно, потом гулял один мимо жилых домов и палаток, дважды был отгоняем предупредительным выстрелом от оружейного склада и единожды – от продовольственного, где Бураган, впрочем, ничего не пытался украсть, а лишь любопытствовал.
Вечерами, когда Мухин играл в собрании в карты, Бураган просиживал на пороге, подтянув тощие колени к подбородку и бессмысленно глядя перед собой. С Мухиным всегда играли по маленькой, боясь окончательно разорить невезучего подпоручика.
Однако принятые меры помогали, как водится, мало, и уже к середине вечера Мухин начал играть в долг; тогда переменили аккумуляторы в светильниках, распечатали новую колоду, а заодно и откупорили свежую бутылку из запасов штаб-ротмистра Алтынаева; бог весть откуда он черпал сии божественные сосуды, но запасы их иссякали лишь в самых крайних случаях, например, когда случалось наступление.
– А что, – сказал корнет Лимонов, видя, что Мухину чрезвычайно хочется продолжить, но он больше не решается, – не поставить ли вам, подпоручик, на кон вашего ватрушку?
Мухин, вставший было из-за стола, уселся обратно и потянулся к картам.
– На что вам мой ватрушка? – осведомился он. – Он ведь совсем дикий и по-русски почти не разговаривает.
– Да ведь вы с ним как-то объясняетесь? – возразил Лимонов.
Мухин пожал плечами:
– Как говорит отец Савва, у нас нет ничего общего только с дьяволом, а с человеком всегда найдется много общего, – ответил он. – Однако один человек всегда будет тебе ближе, а другой – дальше; так на что вам дальний человек?
– Вообразите только, – проговорил Лимонов, мечтательно двигая глазами, – пошью я для него ливрею красного цвета с золотыми позументами, парик с косой – наверняка где-нибудь в театре сыщется – и в таком виде, извольте видеть, выведу к маменькиным гостям с подносом. Это лучше ученого медведя выйдет…
Все посмеялись, представляя в уме, как удивятся гости лимоновской маменьки, а Лимонов наклонился к Мухину через стол и заключил:
– Соглашайтесь, Андрей Сергеевич. Вам ведь его все равно при себе не удержать – если не проиграете, так по-другому как-нибудь потеряете. И ему у меня спокойней будет.
Мухин криво дернул углом рта и согласился. Призвали Бурагана и поставили возле стола, чтобы он мог наблюдать. Разумеется, никто и не предполагал, чтобы Бураган что-нибудь понимал из происходящего, но так казалось интереснее.
Алтынаев был в тот день в какой-то особенно черной меланхолии, отчего широкое его лицо было почти черным, а глаза совершенно исчезли за густыми ресницами и тяжелыми веками. Он сидел во главе стола точно древний монгольский истукан, и даже руки так же держал на животе, сцепив пальцы на уровне пятой пуговицы.
– Вас бы, господин штаб-ротмистр, поставить в здешней степи, – посмеиваясь, сказал Лимонов (ему, по обыкновению, везло), – глядишь, через день ватрушки уже начали бы торить к вам дорожку и исправно смазывать вас бараньим салом, чтобы вы им дождь посылали вовремя и мээков с бээками охраняли.
– Очень смешно, – деревянно откликнулся Алтынаев.
Мухин, весь покрасневший, со вспотевшими волосами, то и дело косил на Бурагана, а потом перекладывал карты в руке.
– Ну все, – объявил вдруг Лимонов, раскрывая карты, – у меня стрит, господа.
Мухин бросил свои карты на стол и встал, громыхнув стулом. Алтынаев устремил на него медленный взгляд из-под мясистых век, но не пошевелился. Мухин повернулся к Бурагану и сказал:
– Ты теперь иди с ним. – И указал на торжествующего Лимонова.
Бураган уставился на Лимонова. При темной коже глаза у Бурагана были, как у многих варучан, светлые – почти прозрачные, зеленоватого оттенка. Радужку усеивали темные крапинки, так что казалось, будто в каждом глазу у него не по одному зрачку, а сразу по семь.
Все еще улыбаясь, Лимонов подтверждающе кивнул и протянул к Бурагану руку.
И тут варучанин присел на корточки, подпрыгнул, разбрасывая ноги, упал на бок и стремительно покатился прочь. Лимонов так и замер с разинутым ртом, а Мухин отчаянно взъерошил волосы.
– Погодите, я догоню его! – сказал он Лимонову и устремился в погоню, да какое там! Бураган катился по улице, словно его подгонял ветер. Он двигался так быстро, что Мухин едва успевал разглядеть мелькающие руки и ноги. Достигнув конца улицы, Бураган вскочил на корточки, замер, касаясь кончиками пальцев земли, а затем, оттолкнувшись, поднялся на ноги и побежал.
Мухин вернулся в собрание.
– Сбежал, господа, – сообщил он. – Если вам угодно, – обратился он к Лимонову, – я готов оплатить мой проигрыш как-нибудь иначе.
Лимонов был настолько ошеломлен случившимся, что только рукой махнул. Остаток вечера прошел вяло, разговор не клеился. Всем было неловко, хотя еще час назад шутка казалась забавной. Наконец Алтынаев, извинившись, ушел спать; его примеру с облегчением последовали и остальные.
Несколько дней о Бурагане не было слышно. Между тем наступила весна. Степь в считаные дни избавилась от снега и тотчас же покрылась вся желтыми и лиловыми пятнами цветов. Если выбраться за пределы городка и подняться на глайдере повыше, то повсюду можно увидеть одну и ту же картину: мириады крохотных цветков, низко прижатых к земле короткими мясистыми стеблями, точно косяки рыб, неустанно плывущие по бледно-зеленоватому морю.
Цветы эти, кстати, одной породы, что было установлено ученым ксенобиологом, который года полтора назад приезжал к г-ну полковнику и гостил у него на правах дальнего родственника. Я сопровождал его во время нескольких поездок, и он в виде ответной любезности щедро делился со мною своими познаниями в изучаемой им науке. Нет никакой объективной причины для означенных цветков одним быть желтого цвета, а другим лилового, и тем не менее они как бы самопроизвольно избирают для себя то один, то другой цвет. Это обстоятельство, столь естественное для цветов, варучан, да и для нас, грешных, повергло моего ксенобиолога в состояние глубочайшего изумления, и он объявил, что посвятит несколько лет исследованию данного “феномена”.
Но я несколько отвлекся от предмета моего теперешнего повествования.
Через пять или семь дней мне случилось опять быть в дозоре с Мухиным. До тех пор он как будто избегал свидетелей той карточной игры и старался не оставаться с ними наедине, но тут поневоле пришлось.
– Вы следуйте своим курсом, Ливанов, – сказал мне Мухин, – а я попробую оглядеться вон там, левее.
– Для чего? – удивился я. – Нам было приказано держаться вместе. Доходил слух о мятеже в оазисе Наой, и если известие подтвердится, то…
– Вон та ложбинка кажется мне подозрительной, – перебил, не дослушав, Мухин. – Я непременно должен осмотреть ее.
– Да на что вам сдалась эта ложбина? – Я почувствовал раздражение. Мухин был, в общем, предобрый малый, но иногда погружался в задумчивость и выражался невнятно, как бы следуя за вольным потоком своих мыслей и лишь изредка всплывая из него на поверхность.
– Да я скоро догоню вас, – сказал Мухин и направил глайдер к лощинке, видневшейся далеко впереди и чуть справа. Один ее край был обозначен сухим деревом: скрученный его ствол был как будто сделан из пластика.
Я замедлил движение, чтобы не выпускать Мухина из виду. Половина приборов в его глайдере, сколько бы он их ни отлаживал, к концу патруля непременно выйдет из строя, поэтому мне не хотелось терять визуального контакта.
Мухин покружил над лощинкой, точно насекомое в поисках медоноса, а затем вернулся ко мне.
