Поначалу Лешу подмывало махнуть рукой на коммерческие экзистерции и уйти обратно — в леса и горы. Но он еще не забыл их равнодушного предательства.
Его торговые дела шли не шатко и не валко — Игнатов полагал, что он выгоду свою берет едва ли в половину возможного, самому же Леше хватало на все его потребности и чудачества.
Жизнь как–то незаметно превратилась в подсчеты невеликих выручек и проверки пудовых бухгалтерских книг, свершавшихся под стук перебрасываемых на счетах костяшек. Прошлое тонуло в обыденности и насущных заботах, словно в зыбучих песках далекого юга.
Но не повседневная суета и скучный купеческий труд оказались самыми неприятными. Самым противным стало то, что вместе со своим прошлым Леша терял тот азарт, ради которого люди проматывают миллионы, пускаются пешком в дальние странствия и пишут поэмы о неразделенной любви. Жизнь подобна питью, которое для каждого человека имеет свой вкус: кому сладка, кому горька, кому терпка, кому кисла до оскомины; жизнь же Пелевина вкуса просто не имела.
Иногда ему снились оленьи стада в снежных полях, танец шаровых молний над высокими башкирскими травами или августовские зарницы в полгоризонта. Но, проснувшись, он искренне не мог сказать, то ли это его воспоминания, то ли просто сон. И даже заводской пруд, на дне которого ждали его сокровища, казался ему теперь скорее грезами, нежели явью.
Леша пытался вписаться в круг своего общения. Он пытался искать себе увлечений — и не нашел их. Даже к азартным играм не смог приохотиться, хотя они составляли едва ли не главный вечерний досуг сибиряков: играли ночи напролет, распечатывая под каждую новую игру свежую колоду, так что наутро весь пол в игорной комнате усыпали картами в несколько слоев. Частенько, садясь за игру, даже соглашения заключали, заверив их у нотариуса, — когда и как будет возвращать долг проигравший. Но, ни игры, ни доступные женщины, его не радовали, он потерял вкус к жизни. И потому в тот вечер, когда он четко и ясно сформулировал для себя сию истину, Алексей пришел домой с твердым намереньем застрелиться.
Однако еще до того, как он взял револьвер, Лешу скосила вдруг странная усталость, какая случается с людьми накануне тяжелой болезни.
Во сне ему явилась Варя. Даже более прекрасная, чем воспоминаниях о ней.
— Чего же ты удумал, Лешенька? — ласково сказала она. — Разве ж такого я тебя полюбила? Уходи отсюда поскорее, коли слаб. Наша земля суровая, перед ней слабость показывать нельзя.
Из–за Вариной спины, соглашаясь с ее словами, кивал дед Колыван. Скулил, просясь с хозяином в долгую дорогу, пес Бирюш. Грозно урчал ни разу ни перед какой опасностью не отступивший кот Басурман.
Пелевин вскочил со стула, на котором он задремал. Точно змею, отбросил прочь револьвер. Бросился к сундуку и, расшвыривая в разные стороны вещи, отыскал на дне свою старую походную одежду.
Собирался быстро, более всего страшась собственной нерешительности. Игнатову оставил записку с извинениями. И еще до рассвета вышел из дома.
Первые два десятка верст думал — свалиться прямо посреди снежных полей и встать уже не сможет.
Потом стало легче. С каждой пройденной верстой сердечный ритм становился ровнее, дыхание глубже, а шаг — увереннее. Словно моряк, уходящий в плаванье после долгого и нудного отдыха на берегу, Алексей Пелевин погружался в знакомый и привычный ему мир. Он не оглядывался, хотя там, за спиной, оставались могилы самых родных ему людей. Горизонт затянуло густыми низкими облаками, предвещавшими метель и снежную бурю, но Леша уверенно шагал в самый центр шторма, навстречу буре и жизни. И не было на свете никого и ничего, кто мог бы его остановить.
Осень 1899 года. Порт–Саид. Борт парохода «Одиссей».
Подгоняемый попутным северо–западным ветром, «Одиссей» достиг берегов Африканского континента.
Заход в гавань, даже после непродолжительного похода, для любого моряка неординарное, сулящее отдохновение от тягот и монотонности флотской жизни, событие.
Как правило, при входе в новый порт на баке судна собирается вся свободная от вахты команда: на бережок поглядеть, окинуть пренебрежительным взглядом чужие суда, отвесить пару–тройку ехидных замечаний в адрес их экипажей, да и просто потравить баланду. Однако в этот раз всё случилось не так.
Порт–Саид — едва ли не самый молодой город Египта, созданный исключительно для удовлетворения нужд и потребностей Суэцкого канала. Город невелик, архитектура в нем, по большей части, совершенно европейская. Улицы прямые, широкие и имеющие, как правило, по три названия — на английском, французском и арабском языках. Здесь нет примет африканской экзотической фауны — ни пальм, ни тропических растений, только песок и солнце. Город живет только нуждами порта, кораблей и моряков, лавки и магазины работают круглосуточно, по ночам город ярко иллюминирован. С берега видны маяк у входа в канал, статуя Фердинанда Лессепса на высоком пьедестале, указывающая рукой направление движения кораблей, и здание компании Суэцкого канала с тремя куполами зеленого цвета.
Порт–Саид — крупнейшая угольная станция в мире, и он печально знаменит среди моряков крайне дурным запахом и постоянной завесой угольной пыли на улицах.
«Одиссей» только вошел на внешний рейд и встал на якорь, как ветер, разогнав по внутренним помещениям всех, кто имел неосторожность высунуться на верхнюю палубу и нагнав неимоверную тоску на тех, кто по долгу службы покидать её права не имел, вместо долгожданной свежести, принес зловоние.
В начале второго часа к борту парохода пристала разгонная лайба – паровой катер, доставивший на судно лоцмана в компании с таможенным инспектором и представителем Всеобщей компании Суэцкого канала. После очень непродолжительного общения с Политковским и ознакомления с коносаментами, представитель компании резво перебрался на катер. А таможенный инспектор буквально за десяток минут, чуть не рысью, пробежался по верхнему трюму, оба нижних внимание не удостоил и, даже не заикнувшись о возможной мзде, сбежал с «Одиссея», поминутно утирая нервный пот и бурча под нос проклятия своей службе. Как только инспектора коснулся палубы, разгонный катер шустро сдал назад и, возмущенно выплевывая облака черного дыма из закопченной трубы, резво побежал к пристани.
Лоцман, проводив удаляющийся катер унылым взглядом, понуро поплелся в ходовую рубку, судорожно отхлебывая из плоской фляжки. За то время, пока он преодолевал расстояние от кабестана до трапа, ведущего наверх, настроение его несколько поправилось. По крайней мере, комингс рубки он перешагнул уже с кривоватой, но улыбкой, правда, более присущей гладиатору, отправляющемся на арену к десятку львов, чем морскому волку, пропахшему солью и ромом.
