Следующим утром Петр спешно отбывал на Москву, за час до отъезда зашел в комнату Егора – попрощаться, поболтать, спросить совета, выслушать просьбы.
– Что, Алексашка, в Новгороде задержишься на недельку? – то ли спросил, то ли подытожил царь. – Ну да, я еще вчера разговаривал с доктором Мацарелло… Представляешь, самый лучший и знающий врач в Новгороде – природный итальянец? Чудеса, да и только! Он говорит, что тебе отдохнуть надо немного. Мол, в дороге от Ниеншанца тебе раненую ногу сильно растрясло – по каменистым проселкам и гатям бревенчатым. Нагноение началось нехорошее, поганое… А здесь, рядом совсем, есть какие-то целебные водяные источники. Мол, чудеса творят настоящие, мертвых поднимают из гробов… Что ж, оставайся, конечно! Тем более что лекарь сей и Алешке Бровкину – с его прекрасной и нежной Луизой – тоже посоветовал тут задержаться… Как наш маркиз Алешка-то? Давно его видел? А то я тут три дня безвылазно пробегал по новгородским крепостным стенам, совсем без сна и роздыха… В Москву же со мной Вася Волков поедет, присмотрит, чтобы вороги меня не прибили ненароком…
В дверь негромко и почтительно постучали.
– Что там еще? – гневно удивился царь. – Я же велел – чтобы мне не мешали…
– Позвольте войти, государь? – на немецком языке проворковал хрустальный женский голосок.
– Входи, конечно же, чертовка! – Петр как-то неуловимо изменился, став визуально мягче: и лицом, на котором проявились длинные и, безусловно, добрые морщины, и фигурой, которая вдруг стала мешковатой и неуклюжей, как-то очень уж несимпатично осев на старинном стуле и значимо увеличившись в ширину…
«Прямо-таки – вылитый Страшила – из книги „Волшебник Изумрудного города“! – невесело усмехнулся подозрительный внутренний голос. – Как бы, елы-палы, наш любвеобильный Петр Алексеевич не возжелал невесты Алешкиной…»
Двухстворчатая дверь плавно и бесшумно распахнулась, и в комнату вошел полковник Бровкин, бережно и осторожно поддерживаемый под локоть верной Луизой. Алешка двигался немного боком, мелко-мелко переставляя свои ноги, обутые в кожаные уставные сапоги, правая сторона его лица была совершенно неподвижной – словно бы замороженной, правую глазницу закрывала широкая черная повязка, а впалые щеки покрывала совершенно седая двухнедельная щетина.
– Смотри-ка ты, встал на ноги, бродяга! – искренне обрадовался царь, подошел к Алешке, бережно приобнял, внимательно посмотрел в глаза, вернее – в глаз, и торжественно объявил: – Вот, и взор уже стал почти разумным взор опять сделался обычным, голубым… А помнишь, Алексашка, что было сразу после того взрыва? Единственный глаз черный, пустой – словно колодец бездонный, страшный, бессмысленный… Быть тебе, Бровкин Алексей Иванович, адмиралом российским! Жалую тебя, маркиз де Бровки, званием – контр-адмирала! Ну и Андреевским крестом – также, заслужил, носи…
Егор, приветливо улыбнувшись бывшей герцогине, согласно кивнул головой царю. По словам полкового врача Фурье, Алешка – при взрыве брандера – получил сильнейшую контузию. Доктор (обрусевший – во втором поколении – француз) уверенно предрекал, что маркиз до самой смерти останется безвольной и неразумной куклой, не способной ни ходить, ни даже самостоятельно ложку подносить ко рту.
– Ошибся наш опытный и знающий лекарь! – довольно подытожил Петр. – Русский организм, это вам не фунт изюма… Это – о-го-го! – ласково потрепал Алешку по левой щеке и попросил: – Ну, любезный маркиз и контр-адмирал, скажи мне что-нибудь! Давай, постарайся!
– Г-г-государь! – с огромным трудом выдавил из себя Алешка, кривя рот на сторону.
– Молодец-то какой! – умилился царь, смахивая с ресниц нежданную слезинку, ласково и приязненно посмотрел на Луизу, перешел на немецкий язык: – Небось твоя заслуга, раскрасавица? Умелые руки, жаркие губы, прочее-всякое? Ох, Луиза! Не будь у меня Катеньки, отбил бы я тебя у маркиза – безо всякого зазрения совести… Когда свадьбу планируете играть? Выбрала себе уже имя православное? Вы уж, дорогие мои, не тяните с этими делами…
Луиза – снова прекрасная и свежая, одетая в шикарное парижское платье, выставляющее на всеобщее обозрение ее природные женские прелести, слегка покраснела, но ответила очень спокойно и сдержанно:
– Спасибо тебе, государь, Петр Алексеевич, за слова добрые, славные! Но моя заслуга в этом свершившемся чуде мала и ничтожна. Господа Бога всемогущего надобно благодарить – за благие дела его… С именем моим тоже все уже решено. Я хочу называться – Елизаветой, Лизой. И со свадьбой, государь, мы не будем медлить. Мне же рожать скоро предстоит, где-то через полгода. Мы с Алексом сочтем за честь великую, если ты, Петр Алексеевич, станешь крестным отцом – ребеночку нашему…
– Ну-ну, молодцы! – притворно обрадовался Петр. – И имя ты, чертовка, себе милое выбрала, и в крестинах отпрыска вашего я обязательно поучаствую… Рад за вас!
«А царь-то – знатно расстроился! – злорадно высказался внутренний голос. – Ну не любит он – иметь плотские отношения с беременными женщинами, брезгует, видите ли! Знать, действительно имел определенные виды на прекрасную Луизу! Теперь, понятное дело, расстроился. Облом вышел! Гы-гы-гы!»
Царь, улыбаясь широко и радостно (якобы!), объявил:
– Ну, други верные, мне уже пора! А вы, Алексей и Елизавета, присаживайтесь, не стесняйтесь. В ногах – больных особенно – правды-то точно нет… Поеду я. Если еще задержусь немного, то и обед приблизится. А что за дорога – после сытной и обильной трапезы? Какие будут просьбы, наказы? Что передать прекрасной и несравненной Александре Ивановне Меньшиковой?
– Просьбу одну, мин херц, передай моей супруге, – попросил Егор, чуть поморщившись: в больной ноге начало болезненно «постреливать». – Пусть, меня не дожидаясь, с детьми выезжает в Александровку. Там воздух чистый и целебный, продукты свежие. Детям очень полезно будет провести в деревне два-три месяца. И я туда скоро приеду, прямо из Новгорода, Москву минуя.
Ты же, мин херц, дашь мне месяца два отпуска – на окончательную поправку здоровья? Вот и спасибо! И Алексей с Луизой подъедут к нам…
– Зачем это? – непонимающе и подозрительно набычился Петр. – Я самому Алешке намедни отписал парочку деревенек крепких да зажиточных. С чего ему проживать в чужих вотчинах?
«Если ты, братец, попадешь когда-нибудь в царскую опалу, то и всем к тебе приближенным опалы не избежать!» – заявил, непонятно к чему, внутренний голос.
– Так вместе – оно и веселее будет! – осторожно ответил Егор. – Опять же, мин херц, в Александровке-то моей уже все налажено, обустроено, перестроено… Комфорт – одним словом! Бабки-знахарки там есть знающие. Травами лекарственными помогут, настоями целебными, мазями хитрыми…
– Ладно, делайте как знаете! – нервно махнул рукой царь. – Если что случится важного, то гонца пришлю… Ну, чего ждете? Подходите, обниму по очереди – на прощание… Э-э, да сидите уж, я сам подойду! Забыл совсем, что вы, соратники, нынче слабы и немощны… А ты, высокородный маркиз де Бровки, бриться-то не забывай! То что приболел немного, это еще не повод – нарушать мой царский Указ. Ишь, всю щеку мне исколол, мерзавец! Ну, давайте, сподвижники, до скорой встречи…
Петр уехал. Дней десять Егор холил свою больную ногу в целебных новгородских пузырчатых водах, помогал Луизе обихаживать Алешку, присматривал за хитрым и ушлым воеводой Таничевым.
Наконец, они тронулись на юг, обходя Москву стороной, через Великие Луки, Смоленск и Брянск. Ранним осенним утром, не доезжая верст десять—двенадцать до Ельца, обоз неожиданно остановился.
– Эй, Ванька! – несильно ткнул Егор локтем под ребра спящего Ухова, которого взял себе в денщики. – Давай, быстро выпрыгивай из кареты. Сбегай молнией, узнай: чего там за ерунда такая. Если что – сразу бей в зубы…
– Да уж известное дело, Александр Данилович! Не извольте беспокоиться! – хрипло заверил Ухов, открывая каретную дверь. – Мы – ужо… Сейчас всем иродам непочтительным наваляем – по самое первое число! – неожиданно захрипел и тоненько завыл: – За что – так-то вот? По ним – по самым? Больно-то как…
– Молчать, смерд! – строго и непреклонно велел нежнейший голосок, который мог принадлежать только невинному небесному ангелу. – Пшел вон, скотина! Ползи вперед, недоносок, вон к тому костру. Обогреешься, перекусишь… Ну, долго я буду ждать? Форверст! Считаю до трех и сразу стреляю! – раздался характерный звук взводимого тугого пистолетного курка…
Еще через минуту в каретную дверь постучали: одновременно настойчиво и нерешительно, а нежнейший голосок, который мог принадлежать только невинному и непорочному небесному ангелу, ласково спросил:
– Любезный мой Александр Данилович, господин генерал-майор, высокородный сэр Александэр! Не соскучились ли вы, часом – в своих долгих воинских странствиях – по жаркой женской ласке? Не соблаговолите ли принять в свои жаркие объятия одну симпатичную особу? В меру – молоденькую, в меру – страстную, в меру – развратную, в меру – целомудренную? Но любящую вас – без всякой меры…
