«Мир и дружба пребудут отныне между Их Величествами Императором Всероссийским и Императором Японии, равно как между Их Государствами и обоюдными подданными», – гласила первая статья русско-японского мирного договора, подписанного 15 сентября. Гарантом стабильности в Маньчжурии оставались русские гарнизоны в Харбине, Мукдене, Ляояне и во всех более или менее крупных пунктах по линии КВЖД. Остальные русские части выводились в Приморье и во внутренние округа империи. Китай подтвердил русскую аренду Порт-Артура вместе с Ляодунским полуостровом. Остров Цусима в Корейском проливе становился перевалочной базой для русских кораблей на операционной линии Порт-Артур – Владивосток. Однако никакие военные укрепления на Цусиме воздвигать не разрешалось. Корея объявлялась свободной как от японских, так и от русских войск. Витте потребовал было присоединения к России островов Курильской гряды, частично уже занятых русскими войсками. Скрепя сердце японская делегация уже практически на это согласилась, скромно попросив вернуть хотя бы остров Ребун в Японском море. Но телеграммой Николая в качестве жеста доброй воли и демонстрации дружественных намерений спорные острова сохранялись за Японией. Впоследствии Витте, пожалованный царем за проведение переговоров в Портсмуте в графское достоинство, получил в народе из-за своего демарша в сторону Курил прозвище «графа Черессахалинского».
Впрочем, уже не эти моменты составляли большую политику осенью 1904 года. Смыслообразующим оказался протокол о намерениях, также подписанный в Портсмуте русской и японской делегациями. Протокол был выдвинут по инициативе России. Он открывал как перед ней, так и перед Японией блестящие перспективы совместного экономического развития в Восточно-Азиатском регионе, с использованием на благо двух стран природных ресурсов как в море, так и на суше.
«Возможно, – говорил Витте в своей заключительной речи на переговорах, – совместные намерения России и Японии приведут в будущем к созданию грандиозной зоны процветания во всем восточном полушарии».
Японская делегация домой уезжала с большими надеждами и даже в легком недоумении. Многое, даже слишком многое из того, за что Япония боролась на морских и сухопутных театрах боевых действий, Страна восходящего солнца получила одним росчерком пера русского дипломата в Портсмуте. К взаимному, как говорится, удовлетворению.
Известие о заключении мира пришло на поля и сопки Маньчжурии вместе с только-только начавшей вступать в свои права мягкой и солнечной осенью. Сохранившие лицо японцы, согласно установленному графику, эвакуировались через порты Кореи. Между материком и японскими островами деловито шныряли военные корабли и транспорты Объединенного флота Микадо. Встала во Владивостоке на мелкий и средний ремонт часть кораблей русских военно-морских сил на Тихом океане. В Порт-Артуре взялись за долгий и опасный труд по очистке окружающих крепость земель и вод от оставшегося после месяцев осады смертоносного металла. А в октябре по КВЖД уже катили полным ходом один за другим бесконечной вереницей эшелоны с демобилизованными в первую очередь бывшими солдатами Маньчжурской армии. Хватит. Навоевались. Есть чем гордиться, но и дома заждались. Пора обратно в Россию. С победой.
…Петя Веточкин пользовался всеми благами великолепного санитарного поезда, устроенного на средства одной из Великих Княгинь. Чистое белье, заботливый персонал – что еще нужно после окопной жизни! С верхней полки, то и дело заходясь хриплым кашлем, пытался заводить светские беседы с сестрами милосердия поручик Жилов. Вставать поручику было запрещено, и он на каждой станции, где поезд делал остановку, просил Веточкина:
– Ну иди глянь, чего там происходит…
Прямо в госпитальном халате, на котором красовалась Георгиевская медаль, полученная еще в порт-артурском госпитале сразу по окончании войны, Петя неторопливо выбирался из поезда. Картины везде были примерно одинаковые, подобные тем, что видел Веточкин по дороге на войну: гудки паровозов, бесконечные вереницы платформ и теплушек, обычная дорожная толкотня и суета. Впрочем, отчетливо улавливалась разница в настроениях тогда и сейчас. Если весной в воздухе витали тревога и напряженность, то теперь на лицах людей была радость. Частенько пели песни – старые и новые, сочиненные уже в ходе войны или сразу по ее завершении, – и плясали между вагонов. Вот и сегодня Петя, проходя мимо казачьей теплушки, услыхал неизвестный ему до сей поры мотив. Слова первого же куплета заставили Веточкина остановиться:
За рекой Ляохэ догорали огни,
Грозно пушки в ночи грохотали.
Сотни смелых орлов из казачьих полков
На Инкоу в набег поскакали…
Выводили казаки новую песню бережно и проникновенно, негромкими задушевными голосами. Перед глазами Пети тут же возникла его поездка в Инкоу, князь Радзивилл, столкновение с разъездом японской кавалерии… А казаки продолжали:
Они ехали молча в ночной тишине,
Миновали и горы, и степи.
Вдруг вдали у реки засверкали штыки —
Это были японские цепи.
Петя живо представил, как, ощетинившись арисаками с примкнутыми штыками, наступает издалека густыми цепями японская пехота. Зримо возникла картина боя под Инкоу. Вспомнился инженерный подполковник, горящие склады, уходящие эшелоны, наши артиллеристы с увязшей трехдюймовкой… Позабыв обо всем, Веточкин стоял и слушал песню, повествовавшую дальше про казачью атаку в конном строю с пиками наперевес, про смертельно раненного урядника, которого не дождется больше казачка, про возвращение домой. На Петю накатили картины обороны Порт-Артура, образы людей, с которыми он успел познакомиться и которых уже нет в живых, – Егор Шолов, лейтенант Пухов и еще многие-многие другие… На глазах невольно навернулись слезы. Казаки закончили петь, и Веточкин вернулся в свой санитарный поезд. Постоял некоторое время в тамбуре и, взяв себя в руки, вошел в вагон.
– Ну как там? – задал сверху свой обычный вопрос Жилов.
– Там… – Петя поднял глаза на поручика, и, кивнув головой, чуточку улыбнулся: – Там порядок!
Воскресное утро 9 января выдалось в Петербурге ясным и тихим. Был легкий морозец. На деревьях парков и скверов лежали в причудливых изгибах белоснежные шубы снега. Такой же чистый, рассыпчатый снег покрывал тонким слоем вычищенные накануне улицы и проспекты. Слабый ветер с залива едва докатывался до устья Невы, теряясь дальше в лабиринте рек и каналов. В центре города был абсолютный штиль.
Под стать умиротворенной природе не спешил на улицы и обыватель. Не спешил, несмотря на неранний, в общем-то, час. Да и куда спешить? Горожане стремились насладиться спокойствием выходного дня. Не дымили трубы заводов, не сновали по улицам сани и пешеходы, не неслись никуда с молодецкой удалью лихачи, не бурлил своей будничной, на все лады деловой жизнью Невский проспект. Сладко дремал городской центр. Укрылась за выступающими из ровной белой глади крепостными бастионами Петербургская сторона. Искрился снег на четких линиях Васильевского острова. Не собирались никуда рабочие окраины. В это утро столицей Российской империи безраздельно завладела зима. Нехолодная, мягкая, она несла отдохновение с продолжением Рождественской сказки. И город после новогодних торжеств погрузился в эту сказку вновь – чистый, красивый, аккуратный, ухоженный.
Николай подошел к одному из бесчисленных окон Зимнего дворца. Портьеры были раздвинуты. Поглядел на Дворцовую. Ни души. Только по дуге вокруг колонны с ангелом по пушистому снегу загибался свежий санный след, уходя под арку на Большую Морскую. Николай вернулся в глубь кабинета, разминаясь, сделал несколько гимнастических упражнений. Одернул малиновую косоворотку, поправил пояс. Еще раз потянулся. Где-то в дальних покоях Аликс уже вовсю возилась с малышом – долгожданным наследником! А ему пора идти к дочкам. Он сегодня обещал им почитать. Что бы им выбрать, чтобы было интересно всем – и старшим, и младшим?
Царь направился мимо письменного стола к книжным полкам. Взгляд упал на стоящий у чернильницы перекидной календарь: «9 января. Воскресенье». Яркой вспышкой сверкнула в памяти позапрошлогодняя поездка в Саров. Отчетливо встал перед глазами образ старца. Сегодня то самое число! В ушах зазвучал ровный, строгий голос отшельника. Поплыли картины предсказанного: смута, людские толпы на проспектах и площадях, ружейная стрельба в самом центре столицы, мятежные войска и корабли, безумные, но прельстительные для слабых душ требования. А дальше баррикады на улицах городов, мужицкая пугачевская вольница в деревне, паралич власти. И братоубийственная война, затеянная собственными руками. Развал. Полный. Всего, что собирали целое тысячелетие. Вспоминать, о чем говорил старец дальше, без дрожи было немыслимо. Неужто и вправду подобное возможно в начале прогрессивного и цивилизованного ХХ века? В голове не укладывается. Но старцу Николай верил. С самого начала. От первого до последнего слова. В страшных предсказаниях лучиком надежды пробежала оброненная отшельником фраза: «Так будет, если…» Т а к должно было начаться именно сегодня.
