«Не думал, что во сне такое может случиться. Это не я, это «реципиент» в панику впал, и я с ним ничего не мог поделать. Маша его как то отогнала и помогла мне снова «управление» перехватить. Вот это номер, лишь бы охрана не переполошилась».
Не успела мысль проскочить в голове, как дверь с треском отлетела в сторону и ворвалась добрая полудюжина лейб-кампанцев с обнаженными шпагами и пистолетами.
— Государь! Что с вами!
— Факела зажгите!
— Запалите свечи!
— Лекаря сюда!
Не прошло и четверти минуты, как опочивальня была ярко освещена, а кровать обступили со всех сторон телохранители. Иван Антонович лихорадочно сообража как бы соврать половчее и выпроводить побыстрее эту компанию, но тут Мария Васильевна совершенно спокойно, но с отчетливой укоризной произнесла:
— Государю плохой сон снился, он рукою пораненной о спинку ударил. Вот и застонал от боли тяжкой. Вы чего всполошились, окаянные, дверь вынесли?! Немедленно удалитесь!
— Все нормально. Идите прочь…
Прохрипел Иван Антонович, отправляя смущенных выговором телохранителей из опочивальни. Лейб-кампанцы чуть ли не на цыпочках вышли, загасив свечи и забрав с собою факелы. Одно хорошо — охрана бдительная, среагировала сразу, вроде предварительную тренировку провели на тему — «спасаем батюшку-царя, кормильца и поильца!»
— Приснится же хрень, Машенька. Гвардеец мне ливер выпустил — кинулся с ножом и брюхо вспорол. Кишки вывалились, дымятся, я и заорал во сне. Спаси господи!
Никритин всю жизнь был атеистом, а в те времена не могло быть иначе, даже курс соответствующий в пединституте читали. А тут истово перекрестился, словно всю жизнь этим занимался. Машенька тоже перекрестилась, но вначале его, а потом себя.
— Храни тебя Господь, государь, я хоть и перепугалась до икоты, но за тебя. Готова жизнь отдать, и рада буду.
— Хорошая ты моя…
Иван Антонович умилился такой готовностью к самопожертвованию, и крепко обнял девушку. И тут же ощутил липкий стыд — ладонь оказалась на груди девушки — сквозь тонкую ткань он ощутил ее теплоту и упругость. Дернулся, желая убрать «нахальную» ладонь, но ему не позволили это сделать. Тонкие пальчика крепко прижали его кисть, буквально вдавили в кожу, но очень нежно, бережно.
— Маша…
Голос охрип, он только смотрел на ее милое лицо с закрытыми глазами, и на полные губы, что звали к поцелуям. Возбуждение нахлынуло на него со страшной силой, и напрасно Иван Антонович пытался сдержать «реципиента» воспоминаниями прошлого «конфуза», когда все закончилось намного раньше, чем успело начаться.
— Целуй меня, милый, я вся твоя…
Попытка с треском провалилась, Иван Антонович словно со стороны смотрел на себя, снова ставшего молодым, пусть и несколько ином обличье. Трудно представить, что от поцелуя будет снова кружиться голова, что каждым пальцем, даже теми которых нет на ладони, ощущаешь дрожащую не столько от возбуждения, сколько от любви и нежности плоть той, к которой тянулся все эти дни.
А потому поцелуй, как показался ему, растянулся на целую вечность, и внезапно прекратился, когда им обоим не стало хватать дыхания. Но лишь на несколько секунд, и их губы снова слились в упоительном наслаждении, даря счастье друг другу.
— Сейчас, хороший мой…
Ночная рубашка куда-то подевалось, как и его нательное белье — он даже не понял, что произошло. Только взирал на сбитое природным волшебством молочное тело, что манило и притягивало взор, помыслы и устремления. Иван Антонович страшно боялся снова оскандалиться, даже сердце замирало, но то, что произошло между ними в следующие мгновения было восхитительно. Даже поэту порой не в силах передать то чувственное слияние первой любви.
— Сердце мое…
Маша протяжно застонала и открыла невидящие глаза, а он испытал непередаваемое ликование, за уйму прожитых лет — первая в его жизни девушка, оказалось именно той, о которой он мечтал с девятого класса — чистой, преданной, любящей и волшебной.
Странно, но, несмотря на возбуждение, которое он испытывал, торопливости не было, а лишь нежность и ласка, которой старался ее укутать, не только полностью покорную его желанию, но и саму желающую подарить ему радость и наслаждение…
— Волосы пушистые, шелковистые, тут расчешем, тут причешем, станет сокол наш красивым, — Машин голос мурлыкал, девушка проводила гребнем по его волосам, делаю какую-то только ведомую ей прическу. А Иван Антонович молча сидел и отнюдь не млел от нежности, хотя ему было очень хорошо, а потихоньку размышлял.
«Странно все, сейчас должны быть телячьи нежности, но ничего подобного. Видимо, моя настоящая составляющая переборола психо-матрицу «безымянного узника, что прорывается только в моменты сильного душевного волнения, как сейчас во сне.
Будем учитывать на будущее!
Со временем на секс «реципиент» тоже перестанет реагировать, просто насытится — так всегда происходит. В начале, кажется, что от женщины с ума сходишь, а потом наступает протрезвление.
Да, кстати, надо потихоньку проверку на алкоголь пройти — от вина вроде «крыша» не едет — в «секретном каземате» узника спаивали пивом, а вот более крепкие напитки придерживали. Что тут сказать — надзиратели у меня были редкостные болваны и жадины. Я на их месте узника сразу на водочку крепко подсадил — через годик к нему бы «белочки» в камеру приходили. А зеленые чертики по телу бы прыгали — горстями отлавливать можно. И споил бы на хрен — клиент посадил бы печень и помер. Или бы в буйство впал — там можно было в кандалы заковать и как пса на цепь посадить. Да, казнокрадство, если оно имеет массовый характер, рано или поздно приводит совсем к иным результатам, чем рассчитывает власть».
Иван Антонович отвлекся от размышлений — как ни странно, но мурлыкающий девичий голос действовал на него благотворно. Погладив ее по всем местам, до которых он мог только дотянуться ладонями, и получив в ответ множество всяких нежностей, Никритин снова принялся думать, и мысли приняли насквозь рациональный характер.
«Прибегнуть к репрессиям можно и даже нужно, вопрос только к каким. Мне ясно намекнули, что могу спокойно казнить, но только после суда и следствия, лишь непосредственных участников убийства Петра Федоровича, и злоумышлявших на мою собственную персону — то есть графа Никиту Панина, его брата Петра и генералов, что штурмовали Шлиссельбург. Типа, печально, досадно, но ладно — проигравших нужно судить и примерно наказать, чтоб другим неповадно было.
И что с ними делать прикажите? Повесить, колесовать, на кол посадить, четвертовать, расстрелять?! Выбор просто огромен, как не крути! Да еще с конфискацией личного движимого и недвижимого имущества, и, если будет желание, со ссылкой семейств в Сибирь, в суровые края, где даже волки свои хвосты морозят.
Заманчиво…
Вот только на первый взгляд!
Сибирь заселять нужно, а потому мне следует сделать кровопускание аристократии… в денежном плане. Пусть выкупают родственников за наличные и крепостные души. Макиавелли говорил нечто подобное, вроде подданные простят убийство родного отца, но не простят опустошения карманов. А тут я им устрою добровольное жертвоприношение — в первую секунду не врубятся, и понесут дары.
Надо только половчее соус придумать и под ним подать блюдо. Тут кого-то задействовать со стороны нужно, мне напрямую соваться нельзя. Опосредованно доить — это наша корова!
А на плаху кинуть катькиных клевретов — тем терять есть чего, и пока они живы, моя жизнь в опасности. А потому убийц Петра Третьего казним прилюдно — подонков незачем жалеть. А вот с Паниными погодить нужно — при жесточайшем кадровом голоде их умения и ум помочь во многом могут. И гвардию от себя отодвинуть, дворянский состав, конкретно.
Чем заменить?
Отобрать по сотне самых заслуженных солдат, как делал Наполеон, вот и будет действительно гвардия… Мысль хорошая… Надо будет подумать… А я ведь засыпаю».
Глава 15
Везенберг
