Дотащили злобно матерящегося Валеру без приключений. А в окопах встретили бойцы и Валерку утащили в санбат, а остальных проводили до лейтенанта Костяева.
— Ну? Как? — спросил тот, встречая партизан у входа в свою землянку. — Все целы?
— Двое раненых у них, утащили уже.
— А немца накрыло, значит… Жалко… Ладно, ныряйте в землянку, чаю попейте и я вас до батальона провожу. Машина должна за вами прийти. В полк.
— Кстати, товарищ лейтенант, а число сегодня какое? — спросил Вини.
— Уже пятнадцатое. А что?
— Нам надо срочно доставить информацию государственной важности до командования.
Лейтенант пожал плечами и ответил:
— Я и говорю, машина в пути. А пока чай пейте!
Машина прибыла через час, когда умаянные лесом они закимарили вповалку, напившись сладкого чаю.
— Ширшиблев! — заорал кто-то на улице. — Где тебя черт носит?
— Дороги, товарищ лейтенант… Танками все разбито, еле тащился.
— Дороги у него… У всех дороги! — плащ-палатка, навешенная на дверь распахнулась, впустив холодный воздух:
— Эй, партизаны, подъем!
Дольше всех будили девчонок. Просыпаться они никак не желали.
Встали только после угрозы Ежова облить их водой.
Метрах в трехстах от землянки их ждала полуторка, заляпанная грязью по крышу с двумя бойцами в кузове. Возле машины стоял какой-то старший лейтенант и ругался на бойцов:
— Да будьте вы людьми! У меня раненых пол-батальона, машин нет, хотя б троих в полк заберите.
— Не положено… — лениво процедил один боец. — Велено только окруженцев вывезти…
— А… комбат… тут уже?
— Да уговариваю этих храпоидолов раненых забрать. А они ни в какую. Приказ, говорят, долдоны, твою мать…
— Эй! Бойцы, у партизан тоже двое раненых, — крикнул Костяев.
— Велено всех забирать. Тащите…
Таругина притащили в бессознательном состоянии. Валера допрыгал сам на костыле.
— Осколок у него между лопаткой и ребрами застрял. Операцию надо делать, — буркнул сердитый Валера, когда танкиста осторожно грузили в кузов. — Так и так в тыл…
— Сам-то как?
— Жив, чего мне.
В кузов заглянул водитель со смешной фамилией Ширшиблев:
— Раненых в дороге держите. Растрясет к фигам…
Под Таругина сгребли все солому, которая была в кузове. Сами устроились на мешках, шинелях и телогрейках.
Дорога и впрямь была ужасная. Машина на каждой ухабине накренялась так, что казалось еще чуть-чуть и все вывалятся в грязь. В паре мест пришлось вылезти и толкнуть засевший по средину колес грузовик. И потому девять километров до штаба полка они добирались аж целый час.
Зато по прибытии их сразу же накормили горячим кулешом и разместили в каком-то сарае с сеном. Правда, заставили почему-то сдать оружие. И поставили часового у дверей. А раненых Валерку и Олега унесли в полковой госпиталь.
Самое удивительное, что дали выспаться. Подняли, когда солнце уже стояло в зените.
Дверь открылась и часовой сказал:
— Которые тут из плена бежали?
Встал политрук Долгих.
— За мной…
— А куда меня?
— Узнаешь…
Его привели в большой деревенский дом, в светлую, совсем недавно побеленную комнату. Из мебели был только стол и два табурета. За столом сидел рослый старлей НКВД.
— Проходите, гражданин предатель!
— Почему это я предатель? — возмутился Долгих.
— А кто вы? — флегматично разглядывал ногти старлей.
— Младший политрук Долгих Дмитрий!
— Да что ты говоришь! — удивился энкаведешник. — Политрук, да еще и младший!
— Ну да… Между прочим, бежал из плена, оружие раздобыл, с боем через линию фронта перешел!
— Молодец… — протянул старлей. — Ай, молодец! Надо тебе медаль дать. А где твои документы, младший политрук? А то оформлять наградной лист не с руки без документов-то…
Долгих сник:
— Потерял я… В лесу. Не помню где…
— Ах, потерял… И знаки различия потерял, да?
— Я это…
— Что это? Немцы расстреливают всех комиссаров и политруков. Это ты знаешь. Вот и сорвал с себя знаки и документы разорвал и выбросил. Так?
— Страшно было, товарищ старший лейтенант…
— Гражданин.
— Что?
— Гражданин старший лейтенант.
— Простите, гражданин старший лейтенант… — почти шепотом ответил Долгих.
— А, может быть, ты немцам сдался сам? Перешел на сторону врага, а они тебя подучили и к нам с заданием?
— Что, вы, гражданин…
— Какое задание? — рявкнул на него старлей. — Быстро! Имена, явки, пароли!
Долгих сглотнул слюну, вдруг ставшую тягучей…
— Я не предатель, я трус, но не предатель. Я сам бежал, когда партизаны напали…
— Из трусов, гражданин Долгих, и получаются предатели. Но я тебе почему-то верю. Вечером трибунал твое дело рассмотрит и — по законам военного времени…
— Что? — помертвел Долгих.
— Расстрел, что ж еще-то… Впрочем, если сдашь мне немецкую агентуру — будешь жить.
— Нету никакой агентуры, тов… гражданин старший лейтенант. Честное слово, нету! Сталиным клянусь!
— Ишь ты… Сталина он вспомнил. А когда в плен драпал, вспоминал его? Или трясущимися руками звезду с рукава сдирал?
— Ничего я не сдирал. Меня под Ватолино немцы, разведка их утащила, я боевое охранение проверял. А обмундирование свое я в землянке оставил, чтоб не испачкать. Старое одел. Обычное. Красноармейскую форму…
— Проверим. Какая часть, ты говорил, я записать не успел?
— Я не говорил…
— Так говори.
— Двадцатая стрелковая бригада Третьей ударной армии…
— Проверим. Эй! Как тебя… Сердюк! Уведи арестованного и посади в отдельный погреб. До вечера. А там посмотрим. И следующего из пленных веди.
— Товарищ старший лейтенант. А пленные закончились.
— В смысле закончились?
— Ну есть один, но тяжело раненый…
— С ним потом. А что остальные?
— А остальные партизаны из местных.
— Тогда веди командира.
— Есть!
— Стоять! Этого… Долгих… Раздень догола. И всю одежду принеси сюда. Смотреть будем.
— И исподнее что ли?
— И его тоже. Дай ему… Шинельку какую-нибудь. На время… И веди командира партизанского!
Пока допрашивали политрука, в сарае шло бурное обсуждение. Обговаривали план, который родился позапрошлой ночью у Леонидыча.
Девчонки оставались сами собой, только не трындели, что, мол, из будущего. Инвалидности еще не хватало… Подруги, приехали Кирьяна Васильевича навестить в июне сорок первого. Потом так выбраться и не смогли. А Рита деду внучкой будет. Все документы сгорели в избе, когда каратели деревни жгли.
