Оставалась только дочь Неаполитанского короля Франциска Мария-Антуанетта. Очевидно, не самое удачное имя для жены французского монарха, да и отношения с Бурбонами — а на престоле в Неаполе сидел представитель именно этой династии — у Бонапартов были мягко говоря сложными, однако тут политическая выгода явно перевешивала все «против».
Франция активно двигалась на юг, в Африку и обретение такого союзника как Неаполитанское королевство, расположенного в самом центре Средиземного моря, могло изрядно облегчить логистику и укрепить территориальные притязания Первой империи на весь север черного континента.
В итоге, не смотря на все старые обиды, стороны все же смогли прийти к соглашению. Французы смотрели в будущее и видели своей целью после усмирения Алжира — до этого, впрочем, было еще достаточно далеко — распространение влияния и на другие Североафриканские земли. Для этого промежуточная база на Сицилии им была крайне желательна. Необходима даже. Неаполитанское королевство со своей стороны, во-первых, видело во Франции противовес Австрийской империи, чье влияние на полуострове было подавляющим, а во-вторых, тоже было не прочь ухватить чего-нибудь по ту сторону Тунисского пролива.
Свадьбу в итоге назначили на весну 1834 года, взяв паузу для окончательной утряски положений будущего союзного договора.
Сближение Франции и Неаполитанского королевства в контексте средиземноморской экспансии этих государств стало неприятным сюрпризом для Лондона. Граф Грей, английский премьер-министр даже не постеснялся объявить о том, что его страна не допустит вторжения в Тунис и будет считать такие действия со стороны Парижа умалением своего достоинства. Очень смело, учитывая, что в ближайшее время занятая по уши Алжиром Франция явно ввязываться в еще одну авантюру не собиралась.
Несостоявшийся кризис — в какой-то момент, с другой стороны, английский посланник аккуратно зондировал почву на предмет участия России в возможной Восьмой коалиции — стал прообразом будущих событий, приведших к разделу Африканского континента. Впрочем, это были дела еще достаточно далёкого будущего.
— Ну что ж в таком случае, ваше императорское величество, осталась только ваша подпись, — распорядитель в темном церковном одеянии, сопровождаемый взглядами всех собравшихся передал мне папку с согласованным всеми сторонами документом. Я с коротким благодарственным кивком принял, и прежде чем подписывать буквально за тридцать секунд пробежал глазами рукописный текст.
Законченный специально к началу знаменательного события дворец еще местами пах краской. Чувствовалась в нем новизна, свойственная только-только возведенным постройкам. Внутренняя отделка, заметно более строгая нежели привычное по тому же Зимнему дворцу Елизаветинское барокко переходящее порой в ророко, радовала мой глаз обилием деревянных элементов, строгостью линий и отсутствием позолоты на каждой теоретически подходящей для этого поверхности. Все-таки возможно, что и благодаря мне и моим вкусам в империи мода показную «цыганскую» роскошь заметно сдала позиции.
«Едать на золоте» — вспоминая опять же Грибоедовское «Горе от ума» среди высшего дворянства становилось не модным. Теперь это было отличительной чертой скорее скоробогатеев из купечества, которые капиталы нажить успели, а культурно обтесаться — еще нет.
Кроме краски в воздухе дворца витали ароматы церковного происхождения. Свечной воск, мира, ладан. Концентрация их была куда менее плотная нежели в церкви, поэтому даже я, человек переносящий тяжелые сладкие запахи с трудом, находил получившийся букет достаточно привлекательным. Ну и конечно то, что по летнему времени окна дворца были постоянно открыты, и с улицы залетали приятные цветочные и травяные ароматы, тоже способствовало улучшению настроения.
— Господа! — Этот собор был уникален тем, что на него были приглашены не только духовные, но и светские люди. Представители дворянства, выборные от земств, приглашенные от старообрядцев. В конце концов решались проблемы, долженствующие повлиять в итоге не только на церковников, но и коснуться буквально каждого человека в Российском государстве. — Я рад, что после столь сложных прений мы наконец смогли прийти к общему знаменателю. Поверьте мне, сердце мое радуется, от осознания того, сколь великое дело было проделано в этом зале!
Я торжественно достал авторучку и поставил подпись под финальным документом, рожденным в настоящих муках. Обвел взглядом зал: расставленные полукругом столы, вызывающие ассоциации с картиной Репина, обтянутые тёмно-красным бархатом стулья, кучи бумаг, разбросанные тут и там. Уставшие лица. Собравшиеся иерархи и все причастные в ответ на мое короткое — и это вероятно вдохновило их больше всего, после месяца-то бесконечной болтовни — приветствие разразились непродолжительными, но бурными аплодисментами.
Мы заседали уже четвертую неделю. Ну как мы? Я лично присоединился только в последний финальный день, когда все решения должны были быть окончательно утверждены, а до этого церковные иерархи совещались самостоятельно.
В первый день дошло до натуральной драки. Святость святостью, а потаскать друг друга за бороды — это старая забава православных священнослужителей. Как там было в старом анекдоте: «я ведь не католик и не протестант, я православный батюшка, могу и в морду дать». И вот все это мне довелось увидеть собственными глазами.
Дабы не допускать в будущем подобных непотребств, начиная со второго дня все выступления тщательно протоколировались и потом выпускались отдельным листком, мгновенно получившим среди москвичей огромную популярность. В самом деле, не каждый день можно почитать, как православные епископы друг друга по матушке посылают.
На повестку Собора было выдвинуто сразу несколько важнейших вопросов, которые не то чтобы назрели, скорее даже перезрели. Кроме обещанного патриаршества, решение, о восстановлении которого, должно было стать вишенкой на торте, иерархам церкви нужно было рассмотреть вопрос перехода с Юлианского на Григорианский календарь, снятия анафемы со старообрядцев, усиления миссионерской работы на востоке империи и прочих менее значимых для постороннего человека, но принципиальных для самих церковников вопросов.
И почти по каждому пункту приходилось продавливать нужные решения буквально с боем. Не мне правда, а митрополиту Филарету, которому при соблюдении всех условий и был обещан патриарший престол.
Проще всего оказалось договориться по календарю, как ни странно. Вопрос этот пока еще не стал принципиальным, а практическая необходимость унификации календаря со всей остальной Европой была очевидна даже самым твердолобым иерархам церкви. Конечно, они скорее предпочли бы чтоб католики перешли обратно на юлианский календарь, но это было уже совсем утопическим требованием.
В итоге новый календарь — он чем-то в тонкостях отличался от Григорианского, но чем именно я так и не понял — названный Новоюлианским был утвержден в Русской церкви с 1 января 1834 года. Почему не собственно Григорианский, а свой, хоть и почти идентичный западному? Очень просто — никогда бы не согласились наши церковники на введение календаря, названного по имени одного из римских пап. Гордость не позволила бы. А так удалось и реформу провести и сделать вид, что мы сами все придумали, а не у католиков содрали. Впрочем, какая разница, главное, что дело было сделано, а все остальное — несущественные мелочи.
Ну и вместе с церковью на новый календарь должно было перейти все государство, так что собственно 1 января в 1834 и не предполагалось. Сразу после 31 декабря шло 12 января, поскольку разница между двумя календарями к 19 веку составляла именно это количество дней.
— Святые отцы, не расходитесь пожалуйста, сейчас будет общее светописание, — суетился все тот же распорядитель, подобно опытному пастуху сбивая отару духовных пастырей — хе-хе, каламбурчик — вместе. Те, почувствовав приближение банкета фотографироваться особо не хотели. Церковь по началу вообще с подозрением отнеслась в быстро расплодившимся светосалонам, и только мое личное заступничество в итоге заставило их примириться с данной «забавой».
