- Ты Орест Гавриилович, говори да не заговаривайся, - отрезал купец, нахмурившись, - страна эта нам Богом дадена и слова ты свои возьми назад.
- Полно вам, Савелий Иванович, - рассмеялся Сосновский, отставляя в сторону тарелку с стерлядью и промокая губы шелковым платком, - это же не я сказал, с чего мне их брать назад. Кроме того, с чего это ты вдруг так за Царя выступать стал? Что ты от него хорошего видел?
- Я не за Царя говорю, - начал распаляться Мохов, - я за страну нашу говорю, обижаемую писаками европейскими. То, что пишут они про нас - вранье сплошное, признай то Орест Гавриилович!
- С чего вдруг? - презрительно скривил губу собеседник, - Верно пишут. Тирания есть, и не признать то невмочно. Вот недавно моего знакомца ни за что ни про что в крепость … посадили.
- Это кого? - заинтересовался Мохов.
- Мишку Хорьковского.
- Так его же за сапоги негодные, рваные, которые он в Крымскую на сто тыщ целковых военному министерству продал, взяли. Он и в суде признался, - недоумевал Мохов. Дело Хорьковского, равно как и ещё дюжины таких же нечистых на руку 'поставщиков армии' недавно прогремело по всей столице.
- И что с того? Дело-то политическое, всяк знает - начнут тебя псы жандармские из охранки трясти - в чём угодно сознаешься. - отмахнулся от доводов Савелия Сосновский.
- Ты о чём говоришь, Орест Гаврилович, он же сам на всю Москву хвалился, как ловко это дело обделал, - сдвинул брови купец.
- Так ведь в прежние времена за то, что втюхиваем армейцам сапоги рваные и ткань гнилую никого не сажали, а сейчас начали. С чего вдруг? - изумился собеседник. - Это, Савелий, политика! А раз политика - значит и Мишка - узник политический.
- Не пойму я тебя, Орест Гавриилович, как он может быть узником политическим, если он - вор? - недоумевал Мохов.
- А кто в России не вор? - развел руками Сосновский. - Не обманешь - не продашь. В России - каждый вор. Князья первые кто были? Воры и разбойники, богатство награбившие и власть взявшие. Оттого нет порядка на Руси, что к людям потом и кровью, трудом ежечасным, богатство России добывающим, как ты Савелий и я, почтения нет. Кто мы для властей? Овцы, с коих шерсть они стригут, а при надобности - и под нож пускают. За границей, если ты богат, значит ты властью обласкан, - продолжал свою мысль Сосновский, - пусть ты сам вор, но дети твои уже ворами не будут, а внуки и вовсе будут благородными. А в России, - махнул он рукой, - богатому человеку от власти одни обиды и унижения. Не от Царя, так от губернаторов, не плеткой, так штрафом.
- Послушал я тебя, теперь и ты меня послушай, - прервал собеседника Савелий, хмуря брови, - нет в том чести, чтобы вора почитать. Злато, нажитое трудом неправедным, сердце жжет и душу губит грехом стяжательства. Богатство есть средство лишь, чтобы благодать и радость на земле плодить, церкви возводя, школы и здравницы! Ты же в речах своих иудеям, тельца золотого вместо Господа нашего почитавшим, уподобляешься и душу свою губишь.
-Ну и дурак ты Савелий, - откинувшись на спинку стула заявил Сосновский, с презрением глядя на Мохова, - знал что ума у тебя не велика палата, но сейчас ещё раз убедился. Ишь ты о Боге он вспомнил! Школы, здравницы ему подавай! - передразнил он купца. - Что толку их строить, коли они карман твой лишь опустошают? Или думаешь зачтется тебе на небесах, что ты попам толстым хоромы строишь? А вот шиш тебе, - внезапно вытянув руку вперед, ткнул торговец в лицо Мохова кукиш, - червей ты кормить будешь, а не арии ангельские распевать, - сказал он и визгливо засмеялся, запрокинув голову.
- Ты! ТЫ! - не находил, что сказать в ответ купец, - ДА Я ТЕБЯ!!
Сосновский судорожно отодвинулся от стола, пытаясь отдалиться от разъяренного собеседника, но тот уже поднялся во весь свой сажённый рост и навис над ним грозовой тучею. Размахнувшись, Савелий Иванович впечатал пудовый кулак в лицо теперь уже явно бывшего приятеля. Сосновский слетел со стула и тряпичной куклой полетел в глубь зала. Отшвырнув мешающийся стол, Мохов устремился за ним, но в его плечи уже вцепились трое трактирных половых. Словно охотничьи псы на медведе, висели они у него на плечах, не давая добраться до поверженного соперника. Однако купец не терял надежды высказать оппоненту все свои весомые аргументы и медленно, но верно, двигался вперед. Лишь когда на помощь удерживающей купца троице подоспела помощь в лице поваров и охранников, Мохов сдался.
- Ладно, ладно, уйду я, - кричал он, за руки выпроваживаемый из трактира, - но слышишь, Гавриилович, не друг ты мне боле! Не друг!
Сосновский тем временем, заботами хлопотавших вокруг него половых, поднялся с пола. Ухо его распухло и своим цветом и формой напоминало диковинный алый фрукт. С опаской прикоснувшись к больному месту, Орест Гавриилович тут же по-бабьи взвизгнул и отдернул руку.
- Скоты! Быдло! Не трогайте меня! - высвободился Сосновский из рук старающихся помочь половых. Встав и отряхнувшись он, прижимая руку к уху, заковылял к выходу, бормоча под нос: 'Чтоб вы сдохли здесь все! Уеду, завтра же уеду в Англию!'
