В свете огонька я видел взгляд пленницы. В нём не было страха. Была злость, ненависть… Презрение ко мне, уверенность в себе… Наверное — это вера в бога. Не может тварь дрожащая быть опасной для праведницы. Господь не попустит.
Только я — в бога не верю.
«А не верю я ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай
А я верю лишь в свой червлёный вяз».
Ушкуйника Васьки Буслаевича — ещё нет, а песен его — у меня уже есть. И я потянул из сапога свою финку.
Меня начинало трясти. Снова звучал в памяти женский крик:
– Не хочу! Не надо! Пожалейте!
Не знаю — кто там кричал: голос Новожеи я слышал только один раз. Когда она имя своё сказала. Но кто-то очень не хотел в царство божье. Через ледяную воду со связанными руками.
Я чувствовал, как кривится, гримасничает моё лицо, как дёргаются, обнажая клыки, губы. Дрожит, прижатый к упорно глядящему с непоколебимой ненавистью женскому глазу, нож.
Давненько меня так не колбасило. С Черниговских болот. Когда Марьяша вздумала назвать меня холопом. Когда притормаживала только брезгливость, предчувствие массы кровавой грязи, в которую превратиться это тело, порезанное на ленточки, порванное на кусочки…
Уже — нет, уже — не тормозит. «Святая Русь» сильно снизила мой личный порог в части — «а ну-ка блевану-ка». Слишком много я за годы своего попадизма видел разного — смертей, свежевания, потрошения, разделывания, консервирования… людей, скотов, зверей, птиц, рыб… плоть и кровь… вот так режется, вот так выпускается, отделяется, отбивается, жарится-варится-солится…
Человек? Разве что — говорить может. А эта — и сказать ничего не может, даже не мычит.
– Молись! Молись, гадина! Пришло твоё время. Долгожданное время утешения и любви. Забыла? «Умолкает ныне всякое уныние и страх отчаяния исчезает, грешницы в скорби сердца обретают утешение и Hебесною любовию озаряются светло: днесь бо Матерь Божия простирает нам спасающую руку…».
Я бы убил её. Как и мечталось в холодной озёрной воде: преднамеренно, с особым цинизмом и жестокостью… Этот поющий символ праведности. Палачества «по праву благодати божьей». Утопивших ту девчонку — Новожею. Весь грех которой в том, что она родилась. Родилась девочкой. В русском народе, в патриархальном мире, в эту эпоху, в христианской «Святой Руси». Она же ничего никому…!
«Никому и ничего. Кроме бога одного».
Принцип персональной ответственности, свобода воли, «всякое сомнение толкуется в пользу обвиняемого»… О чём это?! «Ты должна раз — лежать, и два — молча». Грешна не деянием, но уже одним своим существованием. «Сосуд с мерзостью», «силки дьявола»… просто от рождения.
«Ты виновата тем, что хочется нам… трахать».
И эта здоровая, фигуристая… «невеста христова» с обильными сиськами и ляжками… в своём искреннем, от всей души, возмущении и омерзении, красивым, берущим за душу голосом… отпела. Отпела душу невинную под видом блудницы нераскаянной.
ГБ, он, конечно, разберётся. Он-то всезнающий. Но ты-то, дрянь иноческая, ты-то… с восторгом и радостью…
«Не судите — и не судимы будете». Ты — осудила.
Теперь — твой черёд.
Я бы, и в правду, порезал бы её в лоскуты. Но… пауза затянулась. Я чуть покачивал в руке свою финку, то — прижимая к её скуле спинкой, то — щёчкой, то — точеным лезвием.
Всё никак не мог решить — с чего начать. Глазки выковырять? Ушки отделить? Носик розочкой разворотить?
Её взгляд презрительно скользнул в сторону от ножа. Зафиксировался на огоньке «зиппы». Вздрогнул. Ненависть в глазах сменилась удивлением, между бровей появились складочки — пошёл мыслительный процесс в попытке понять прежде никогда невиданное, глаза метнулись по сторонам, к недоумению добавились сомнение, волнение, потом — опасение, неуверенность, страх…
Она — успела. Успела — испугаться.
* * *
Она — не боялась. Ни меня, ни моего ножа. Истовая вера — мощный антидепрессант, абсолютная уверенность в себе, в «всё будет хорошо». Она совершенно точно знала: она — праведница, на ней — благодать, господь — боронит и не попустит.
Так — было всегда, так — будет всегда. Нет в мире силы сильнее силы Господа. Её лично — защищающей, наставляющей, оберегающей. В этом уверяли молитвы, проповеди, книги, росписи в церквах, опыт — и собственный, и окружающих. Так — каждый день, везде. Всё, что она видела, слышала, о чём знала…
Но… Её подвело любопытство. Вдруг обнаружилось что-то новенькое. Что-то… не повседневное. Что-то прежде неизвестное. Намекающее, что кроме знакомого «всё», которое, безусловно, «будет хорошо» — «это ж все знают!», в мире есть иное, незнаемое.
Зажигалка?! Зиппа?! Какая мелочь мелкая!
Но она никогда в жизни ничего похожего не видела. Никогда!
Трут, огниво, кресало… железячкой по кремешочку… раздуть уголёк, вздуть огонь — пожалуйста. Это — нормально, это — мир божий. А выключить свет, щёлкнуть выключателем… — никогда.
Представьте: вот родились вы в СССР, живёте себе в эпоху застоя как весь совейский народ. Ну, загуляли малость. Вполне типично, ничего сверхъестественного. Утром, не открывая глаз, добираетесь до… до умывальника. А там… О ужас! Вместо нормальных двух кранов… Как у Маяковского и всего совейского народа:
«На кране одном написано: „Хол.“,
на кране другом — „Гор.“».
А тут одна(!) рукоять. И крутится во все стороны!
Нет, понять, конечно, можно. Но сперва требуется проснуться. А пришли-то именно за этим! А оно без «Хол./Гор.» — никак!
И тогда постепенно, на смену невнятным эмоциональным выражениям на наддиалектном языке, сами собой приходят мысли, они шевелятся, тыкаются во все стороны. И выкристаллизовывается вопрос:
– Иде? Иде я?!
Логика и близстоящий «белый человек» обуздывают естественную в такой ситуации для организма панику, и формирует букет вариантов:
– Другая страна. Другая эпоха. Чуждая социальная среда.
И из ваты смутных воспоминаний о вчерашнем, наливаясь ужасом непонимания, непредсказуемости, катастрофичности последствий, тяжело выляпывается:
– А тогда кого ж я вчера… И что мне за это будет?!
Новизна, даже и мелкая, есть намёк на присутствие иной, невиданной сущности. Не из обычного, знакомого мира. Для которой вот такая праведность… — уже, возможно, не абсолютная защита.
Не в смысле немощи Господней — Господь всемогущ, это абсолют. Но конкретные требования к формам проявления праведности… и проистекающий от этого уровень защищённости… Для такого… которое даже и в святых книгах не описано… Возможны нюансы.
«— Васильваныч. А что такое „нюанс“?
– А ну-ка, Петька, повернись да наклонись. Чувствуешь? У тебя — член в заднице. И у меня — член в заднице. Но — есть нюанс».
