— Значит, завтра в полдень? — сказал Арей. Он уже застегнул под подбородком ремешки шлема и теперь бродил между оливами, собирая в охапку остальные доспехи.
Афродита не ответила, и он оглянулся. Богиня, поджав губы, с сомнением разглядывала белые лохмотья, которые совсем недавно были туникой. Вертела их перед собой и так, и сяк, смотрела на свет, примеряла, пытаясь уложить складками в тех местах, где были самые большие разрывы. Именно там складки не получались.
— Смотри, что ты наделал! — сказал она, перехватив взгляд Арея. — Как я теперь в этом пойду?
— Иди без этого, — ухмыльнулся Арей.
— Да? А чем я прикрою вот этот синяк? — Афродита повернулась к нему боком и выдвинула вперед плечо, нагнув голову. — И вот этот… — Она подняла руку (туника белым знаменем взметнулась над её головой) и пальцами другой руки дотронулась до ребер. — И вот эти… — Она крутнулась перед ним на одной ножке в немыслимо соблазнительном па.
— Ух ты!.. — сказал Арей, делая неосознанный шаг навстречу. Конечно, только для того, чтобы рассмотреть синяки, которые с такого расстояния были ему не видны.
— Завтра в полдень! — быстро сказала Афродита и одним неуловимым движением набросила на себя тунику. Складки легли довольно удачно: заметен был лишь один большой разрыв — на бедре, но его вполне можно было считать разрезом. Арей, не отрываясь, смотрел на этот разрез.
— Ещё целый вечер… — проговорил он севшим голосом. — И целая ночь. — Он откашлялся. — И целое утро! За это время можно начать и кончить небольшую войну, похоронить убитых и даже устроить пир с побеждёнными.
— Вот и займись. — Афродита подняла руки, оправляя причёску и улыбнулась ему — издалека, не рискуя приблизиться. — Только не налегай на вино, когда будешь пировать с побеждёнными, — сказала она. — А то не вспомнишь о встрече.
— Да я и не собирался воевать сегодня! — горячо воскликнул Арей. — С какой стати? Я буду ждать! Но ведь это так долго — целый вечер, и целая ночь, и целое утро…
— Да, милый! — Афродита наклонилась, сорвала цветок и, поцеловав его, бросила Арею. А он не поймал — только растерял доспехи, которые с грохотом посыпались из его рук. — Да, милый, это очень долго. Но в любви не надо спешить — любовь не драчка. Она богаче и разнообразнее, чем война, вот увидишь.
— Верю, — покорно сказал Арей. — Охотно верю. Но тем более: стоит ли ждать так долго?
— Стоит, — серьёзно сказала Афродита. — Потому что ожидание — это тоже любовь. Завтра в полдень ты скажешь мне, что я была права. До завтра, милый!
Она улыбнулась ему и упорхнула, едва касаясь босыми ступнями травы, а он всё стоял и смотрел, как удаляется, мелькая в просветах между стволами, белое пятно её туники, а потом оно и вовсе пропало внизу, далеко за рощей, растворилось в голубой и зелёной дымке долин. Арей вздохнул и поёжился, только теперь ощутив непривычную незащищённость своего бессмертного тела, и поспешно стал облачаться в кожу и медь доспехов. Они были тесны. Они жали и тёрли. Они противно скрипели и погромыхивали на каждом шагу…
Когда Демодок снова шагнул под закопченные своды кузницы, Гелиоса там уже не было, а Гефест, ещё более угрюмый и раздражённый, яростно бил молотом по наковальне, злобно щурясь на широкую полосу раскалённой меди. Движения его левой руки, сжимавшие огромные клещи, были резки и точны: в коротких промежутках между ударами молота заготовка успевала повернуться и передвинуться именно так, как надо, и ухмылка злобного удовлетворения кривила и без того неприветливое лицо мастера. И не было ни красоты, ни изящества в этой работе Гефеста — только ярость, только решимость на что-то злое, но справедливое, только уверенность в правоте ужасных намерений. Да ещё привычная точность движений.
Присмотревшись к заготовке, певец увидел, что это будет большой наконечник копья — слишком большой и вряд ли удобный в бою. Его широкое лезвие, лишённое обычных зазубрин, становилось именно лезвием, а не жалом. Плоским, округлым и со всех сторон острым, как древесный лист. Такие наконечники будут делать не здесь и не скоро. И не из меди.
«А ты не так прост, мой хромоногий друг, — подумал певец, — Когда-нибудь не миновать тебе выйти в люди. Но сегодня, сейчас эта самодеятельность, право же, ни к чему…» И, беря вполне нейтральные аккорды на своей лире (пусть попотеют танцоры и пусть подождут Алкиноевы гости, наслаждаясь их пляской, — не всё же им видеть и знать!), он тихо спросил:
— Что ты куёшь, Гефест?
— Что я кую, что я кую, — заворчал бог, не прерывая работы и не оглядываясь на вошедшего. — Какая тебе разница, что я кую? Спроси у папы, папа… — Но тут звуки демодоковой лиры коснулись наконец его слуха, он замер с поднятым молотом и, оглянувшись через плечо, медленно, без стука опустил молот рядом с грозной поковкой.
— Так что ты куёшь, Гефест? — снова спросил Демодок. — Судя по древку, — он кивнул на прислонённый к стене ствол молодого ясеня, уже ободранный и обтёсанный, — копьё. Но странный наконечник будет у твоего копья!
Мастер угрюмо повёл плечом и, не отвечая, ухватил клещи двумя руками, собираясь сунуть поковку в пылающее горнило.
— Память отшибло? — резко спросил певец и, выхватив поковку рукой, стал осматривать её с деланым интересом. Медь была ещё достаточно горяча — градусов четыреста пятьдесят, и не было пока никакой нужды разогревать её снова. — Странный наконечник, — повторил Демодок. — Где третье ребро, где зазубрины?
— А мне, может, такой и нужен! — буркнул Гефест, и отшвырнул пустые клещи.
— Тебе? — удивился Демодок. — И зачем, если не секрет?
Бог стоял перед ним набычившись, сложив могучие руки на груди, качал желваками и смотрел в сторону.
— Так зачем же? — повторил Демодок и бросил поковку в горнило, в самый жар, где она сразу начала плавиться, быстро теряя форму.
— Диомед промахнулся тогда, девять лет назад, — сказал наконец Гефест. — Ему надо было взять на два пальца ниже… Но Диомед — смертный, а я всё-таки бог. Хромой и некрасивый, но бог. И я — сегодня — не промахнусь!
— Так я и думал. — Демодок сокрушенно покивал. — Ни ума, ни фантазии — сплошное могущество. Даже ты… А ведь ты подаёшь надежды. Ты уже сорок лет подаёшь надежды — это, наверное, потому, что у тебя было трудное детство. Но и ты, дружище, совсем недалеко ушел от остальных. — Демодок вздохнул. — Какое-то проклятие на этом мире, мой друг, — произнёс он тоскливо. — Такой светлый, такой прекрасный, такой весёлый проклятый мир…
Надо было, однако, кончать этот затянувшийся анекдот. Алкиноевы гости уже, наверное, заскучали, да и танцоры, наверное, уже выдохлись. «И вообще», — как сказал недавно Арей, ничего не подозревавший о намерениях Гефеста.
