— Мальчики, посмотрите, — сказала вдруг Наденька. — Абориген за бортом. Вылитый Юрий Глебович!
— В лодке? — спокойно, по-видимому, даже не отрываясь от пульта, спросил Юрий Глебович (пока ещё просто Юра). — Мы его не перевернём?
— Да нет, правда! — сказала Наденька. — Он… Он, кажется, идет сюда. К нам… Просто так идет, без лодки.
— Понял, — сказал Юра. — Это Иисус Христос.
— Ну почему сразу Христос? — обиделась Наденька. — Почему вы мне никогда не верите? Может быть, там отмель. Или скала какая-нибудь…
— Где это — «там»? — спросил Юра, превращаясь в Юрия Глебовича. — Координаты!
— Сейчас… Тридцать пять градусов справа по курсу, восемьсот… нет, семьсот пятьдесят метров. Уже меньше…
— Не выдумывай, — сказал Юра. — Нет там никакой отмели. И скалы там тоже нет. Глубина сто сорок.
— Но ведь я же вижу! — с отчаянием сказала Наденька. — Он идет к нам! Почти бежит. Сердится…
— Димка! — позвал пока ещё Юра.
— Ну, чего там? — спросил Демодок.
— Слышал?
— Ну, слышал. Надоело… — Не верил Дима ни в каких аборигенов, ступающих по воде, аки по суху. Особенно если их видела Наденька. Особенно, если они были похожи на Юрия Глебовича.
— Ты на палубе? — спросил Юра.
— Я в гамаке, — уточнил Дима, уже зная, что из гамака его сей момент погонят.
— Ну, раз ты всё равно загораешь…
— Я не просто загораю, — перебил Дима. — Я провожу внеплановый эксперимент. Я выясняю: отличается ли загар, полученный в квазимире, от настоящего, и, если отличается…
— Успеешь выяснить, — сказал Юрий Глебович. — Подойди к ней и глянь, что она там видит.
— Скорее, Дима! — крикнула Наденька. — Он уже близко!
Точно зная, что всё это ерунда и галлюцинации на почве богатого воображения (что с неё взять — новичок, наслушалась баек о населённых квазимирах; в первом из своих трёх забросов он сам в эти байки верил, а после второго сам же их сочинял), Дима всё-таки ощутил некоторое беспокойство и заторопился. Конечно, только для того, чтобы поставить юнгу на место. Чтобы прочесть юнге небольшую лекцию на тему «так рождаются мифы». Добравшись до правого борта, Дима уже открыл рот, готовясь произнести нечто весьма остроумное.
И забыл закрыть.
Снял очки и попытался протереть стекла. Помешал бинокль, который сунула ему Наденька, а он машинально взял. Но уже и без бинокля (и даже без очков!) Дима отчётливо видел аборигена в полукабельтове от шлюпа. Действительно, похож. То есть, не то чтобы вылитый Юрий Глебович, но похож — именно на Юрия Глебовича, а не на Юру. Было в нём что-то этакое… командорское. Этот квази-Юрий Глебович был почему-то облачён в короткую, до середины бёдер, белую хламиду и во весь опор, совершенно не заботясь о командорском авторитете, мчался прямо на шлюп. Бежал. По воде. И потрясал на бегу огромной, сверкающей на солнце трезубой острогой…
— Ну, и как там абориген? — спросил Юра из глубины рубки. — Растаял?
— Командор! — хриплым голосом произнёс Дима. — Это населённый мир, Командор…
— Ясно, — сказал Юрий Глебович. — Послал мне Бог добровольцев. Аматоров. А ну-ка, посторонись!
Край люка упёрся Диме между лопаток, и Дима посторонился…
Лучше бы он этого не делал. Лучше бы он тогда замешкался. Но Демодок не замешкался и посторонился, выпуская Юрия Глебовича из рубки, — и это, вполне возможно, спасло Демодоку жизнь. Жизнь, которая так и закончится здесь, в древней Элладе, в одном из бесчисленных квазимиров тысяча пятьсот какой-то ассоциативной сферы. И никто никогда не узнает, в каком именно. Никому ещё не удавалось обнаружить ни одного радиобуя в метатысячных сферах, а ведь каждая экспедиция оставляла их после себя — сверхнадёжные, неуязвимые, практически вечные… Эта сфера тоже должна была кишмя кишеть радиобуями — да вот почему-то не кишела. Каждый заброс был уникальным, каждый квазимир оказывался новым и неисследованным, и теперь Демодок знает, почему так получалось. Но никому не может передать своё знание…
Обмотав струны мягкой шерстяной тряпкой, Демодок привстал на цыпочки, повесил лиру на крюк и огляделся.
Лица пирующих были ему незнакомы и потому не отчётливы, но позы вполне соответствовали тому, что рисовал его слух. А низкое вечернее солнце находилось именно на том месте, которое подсказывало ему осязание. Застывшие волны, застывшие чайки над ними, застывшее пламя костра на берегу — всё было похоже на красочную, глянцевую, не очень чёткую фоторепродукцию с картины старательного художника-копииста.
Это не было зрением — то, что возвращалось к Демодоку, когда он останавливал время. Это было представлением давно ослепшего человека о том, что такое зрение. Но в местах, знакомых ему по воспоминаниям или на ощупь, это вполне заменяло зрение. А на Олимпе он видел даже больше и отчётливее, чем другие, зрячие в миру, аэды…
Щурясь и привыкая к нечёткому глянцу мира, Демодок вышел из дворца, проследовал мимо костра, где неподвижные рабы держали на весу неподвижного вепря, подставив таз под неподвижную струю крови из его горла; мимо корабля с хитроумным навигационным сооружением на корме, уже знакомым ему. Потрогал стопой неподвижную твёрдую воду и шагнул на мыс Итапетра, на широкую отмель перед одноимённой скалой.
«Эту отмель скоро будут называть Лугом Сирен, — подумал певец. — Теперь уже скоро. Да и сами Сирены обязательно появятся на этом лугу. Девятнадцать лет прошло после начала Троянской войны — Одиссей уже, наверное, заканчивает своё путешествие. Скоро будет направо и налево хвастать о пережитом. Будет вспоминать, сочинять и приукрашивать. Будет верить собственным выдумкам и закреплять их в умах многих и многих эллинов. И Сирены появятся. И шестиголовая Скилла обоснуется в круглой пещере на самой середине высокой материковой скалы; будет хватать и пожирать мореходов — по шесть человек сразу, — пытающихся пройти узким проливом между материком и островом Лефкас. И легендарный Лотос — корень забвения, — перестав быть метафорой, обретёт свои коварные свойства… Таков этот мир, населённый богами и чудовищами — порождениями спящего разума».
Так думал Демодок, неторопливо шагая по отмели к подножию скалы Итапетра. К тому самому месту, где сорок лет назад они с Наденькой кое-как приземлили шлюп, спасаясь от бури.
Шлюп держался. Квазиреальность обгрызла и обсосала его, но ещё не проглотила.
Исчезли палубные надстройки, иллюминаторы потеряли прозрачность и намертво приросли к бортам, а П-образная мачта на миделе стала мраморной аркой. И жертвенный треножник нелепо торчал на корме, перед разверстым люком в машинное отделение, где давно уже не было никаких машин, а был глубокий колодец с каменными влажными стенами, дышавший холодом, плесенью, жутью. Может быть, ещё один вход в Аид… Но в целом шлюп сохранял прежние очертания. Обводы.
