Ознакомительная версия.
До сего времени моя венценосная тетушка, кажется, даже не замечала, как ведет себя жена ее любимчика, а желающих просветить ее в этом вопросе как-то не нашлось. Но тут она словно прозрела, увидела Бенигну Бирон, восседающую почти что на троне в противоположном конце зала, и…
– Твоя супруга, кажись, на мое место метит? – обратилась она к фавориту. – Много воли взяли, голубчики, не цените нашей царской милости и ласки.
– Ваше величество… – побагровел теперь Бирон.
– Ты смирно за моим креслом стоишь и место свое знаешь, – продолжала бушевать императрица, – а эта горбунья расселась, точно принцесса крови, да еще ручонки свои протягивает для лобызания. Почто сестрице моей и племяннице таких почестей не оказывают? Кто повелел герцогине самовольничать?!
– Принцесса, – прошипел Бирон, подойдя ко мне, – зачем вы настраиваете вашу тетушку против моей супруги?
По-русски он не говорил, но понимал все. Я же за полгода сделала большие успехи в немецком, так что прекрасно понимала его. Но принципиально ответила по-русски:
– И не думала я никого настраивать, очень надо. Просто канцлер удивился, что его супруга не пользуется таким же почетом, как ваша. А я в этих вопросах мало разбираюсь, то не моего ума дело, правильно ее императорское величество изволило сказать.
– Чтобы более никаких возвышений, окромя моего, в залах не было! – продолжала бушевать императрица. – А коли канцлеру моему кажется, что жена его нашими милостями обижена, то может вместе с нею свободно в свое поместье ехать!
– Помилуйте, ваше величество, – непритворно зарыдал Остерман. – В мыслях того не было… Это ее высочество…
– А мое высочество оставь в покое, – оборвала я его. – Сказывают, тебе в поместье с супругой отъехать. И там ждать, пока ее императорское величество не изволит гнев на милость сменить. Так, тетушка?
– Как вы мудры, выше высочество! – с непритворным восторгом воскликнул Бирон.
Краем глаза я заметила, что супруга его каким-то волшебным образом исчезла из залы вместе с возвышением и креслом.
– Ну, раз и ты так считаешь… – озадаченно проговорила Анна Иоанновна. – Тогда пущай действительно канцлер отъедет из столицы. Ныне не понравился он нам.
Остерман зарыдал, причем на сей раз непритворно.
– Москва слезам не верит, – ехидно хмыкнула я, а затем подвинулась ближе к своей августейшей тетушке.
– Вы бы, ваше величество, пока этот плакса тут хнычет, повелели господину Ушакову обыск в его доме учинить. Много интересного сыщется.
– Ты в своем уме? – поразилась императрица.
– В своем, в своем, – заверила ее я. – Более того, о вашем благе пекусь и о вашем величии. Ежели не найдут ничего – велите меня в монастырь постричь навечно.
Аргумент был сильный. Тётушка поманила к себе господина Ушакова, который, как всегда, появился точно из-под земли и отдала ему какое-то короткое приказание. Тот низко поклонился и исчез, а Остерман все рыдал. И пока он рыдал, пустое пространство вокруг него становилось все больше и больше: придворные шестым чувством определяли будущую опалу.
А ко мне снова приблизился Бирон.
– Благодарность моя вашему высочеству беспредельна. Чем могу служить вам?
– Сущим пустяком, – с самой милой улыбкой ответила я. – Убедите императрицу создать Государственный Совет из трех персон при ее высокой особе. Одно условие: персоны должны быть русскими и православными. Нужно укреплять престол, милый герцог, а немецкое засилие, мнится, его только расшатывает.
– Но я…
– А вы останетесь тем, кем были, на том же месте. Пусть только ваша супруга впредь держится поскромнее.
– Клянусь вам…
– Верю и без клятв. Обещаю вам мою дружбу и приязнь, если будете мне союзником. Ведь тетушка только вас на самом деле и слушает, а государство тем временем в запустение приходит. Вам же это невыгодно. Куда лучше будет, ежели Россия воспрянет и воссияет… светом православия.
– К чему вы клоните, принцесса? – нахмурился герцог.
– К тому, чтобы государыня наша восстановила патриархию, императором Петром порушенную. Вас это никак не касается, а простой народ императрицу возлюбит и благословит…
Я просто видела, как в массивной черепушке Бирона ворочаются мысли: выгодно ему это или невыгодно? Выиграет он от того, что на Руси снова будет патриарх, или проиграет. Здравомыслие все-таки одержало верх: какая разница? Он-то в любом случае останется фаворитом и герцогом, да и веру исповедует – лютеранскую.
– Это – русское дело, – важно заявил он.
– Верно, – покладисто согласилась я. – Но императрица высоко ценит ваш ум и вашу деликатность. Вы найдете способ так дать совет моей тетушке, чтобы она посчитала его своей собственной мыслью.
– Вам-то какая корысть? – на всякий случай осведомился Бирон.
– Прямая! – отбросив елейный тон отрезала я. – Коли по воле тетушки дите мое будущее на российском престоле воссядет, то престол этот нужно укрепить всячески. С одной стороны – благословением Божиим, с другой – таким отцом и супругом моим, чтобы держава от этого воссияла. Вам же обещаю: герцогство Курляндское при вас останется, буде вы тетушку мою переживете. От чего – избави Бог!
Заплаканный Остерман все пытался приблизиться к императрице и что-то ей объяснить. Я глазами указала на это безобразие своему собеседнику и тот, отвесив мне напоследок чрезвычайно учтивый поклон, нерушимой скалой встал между уже почти бывшим канцлером и своей любовницей. Маменька моя давно под шумок смылась к себе, и весь куртаг как-то сам по себе рассосался.
Императрица в сопровождении Бирона удалилась в свои покои. А я отправилась к себе, наказав строго-настрого меня ни под каким видом не беспокоить. Сама же, переодевшись в черный плащ и закрыв лицо маской в сопровождении одной только горничной отправилась… правильно, к владыке Феофану на архирейское подворье. Нужды не было, что там давно десятый сон видели: ради такой новости проснутся.
Будить, впрочем, пришлось только привратника: владыко полуночничал в своих покоях. Молился. Одна свеча давала очень мало света, но и при нем я углядела на разобранном ложе, весьма далеком от аскетизма, две подушки со вмятинами от голов. Ну-ну, ничто человеческое и духовным владыкам не чуждо. А о том, что у Феофана есть любовница, я и так знала от Ушакова.
– Благослови, владыко, – начала я с порога. – И прости, что ночью тебя тревожу, но дело у меня – безотлагательное.
Если Феофан и удивился, то очень умело это скрыл. Выслушал мой сжатый рассказ о том, что произошло пару часов назад и глубоко задумался.
– Собирай свой Синод, владыко, – продолжила я. И всем церковным сообществом, или как там у вас это называется, просите государыню восстановить патриаршество. Момент подходящий: у Остермана, чувствую, много гнили в доме найдут, тетушке в разочаровании духовная опора понадобится. Вот ты и явись – патриархом, главою церкви и заступником перед всевышним. Да поторопи тетушку с крестинами моими…
……………………………………………………………………………
С крестинами, правда, опять пришлось повременить: в ту ночь скоропостижно скончалась маменька моя, герцогиня Мекленбургская, в девичестве царевна Екатерина Иоанновна, по прозвищу «Дикая». Допилась, сердечная. Пока ее отпевали, да хоронили, Остерман сидел в собственном доме под крепким караулом: людишки Ушакова при обыске нашли у него обширную переписку с венским императорским двором. Неподкупный Остерман много лет состоял на жаловании у императора австрийского в ущерб российским интересам.
Гнев тётушки был ужасен, даже скорбь по родной сестрице не могла его утишить. Поначалу распорядилась немедленно голову бывшему канцлеру отрубить, сына отдать в солдаты, а супругу постричь в дальний монастырь. Но тут явился Феофан и сумел пролить елей на бушующие воды.
Момент для просьбы Синода о восстановлении патриаршества был – удачней некуда. У императрицы, кроме меня, да фаворита, и близких-то на земле не оставалось, волей-неволей приходилось к поддержке небесной обращаться. Феофан посулил государыне милости божии при жизни и вечное загробное блаженство и крест целовал на том, что, став патриархом, оградит свою императрицу от всех козней – и людских и диавольских.
– А Иуду и безбожника Остермана – в крепость заключить навеки, – вкрадчиво нашептывал он. – Дабы плакал там и каялся о гресях своих, да о судьбе ближних скорбел, про которых ты, матушка, мудро рассудила: щенка – в солдаты, старую матку – в монастырь, дабы тут не смердели. Кочан отсечь легко, да после этого не сможет грешник раскаяться в содеянном им. Имение же канцлера под свою руку возьми, сколько-нибудь Богу пожертвуй, а остальное – в твоей воле. Себе оставишь, али слуг верных наградишь…
Бирон, почуяв запах золота, торопил императрицу: вернуть на Русь патриаршество, обрести духовную благодать и стать для всего народа русского истиной матерью-благотворительницей, ревнительницей веры православной. А Остермана зловредного – в крепость, в Шлиссельбург.
Ознакомительная версия.
