Глава 4
Ужель, Германия, скажи,
Ты лести поддалась и лжи?
Неужто жребий твой прославлен
Тем, что весь мир тобой отравлен?
Иоганн Фишарт
Уже триста с лишним лет здесь рос лес. Среди вековых стволов бродили дикие звери, пожирая растительность и друг друга. Человек изредка появлялся в лесу. Оборванные крестьяне тайком собирали хворост на опушках, и еще реже местные сеньоры забирались в чащу за раненым вепрем. Народы отсчитывали века, но никого в лесу это не интересовало.
Пока однажды не пришли люди в серо-зеленом. Пришли, и привели с собой тягачи и тракторы. После топографов настала очередь строителей. Лес застонал, заскрипел поваленными деревьями и расступился, казалось, затаив обиду. Прорывали обширные подземелья, укладывали рельсы туннельных узкоколеек, выглаженное катками поле покрыли бетонные плиты. Работы шли интенсивно и аккуратно. Вскоре аэродром уже принял первые самолеты, в лесу разместились тщательно замаскированные зенитные батареи. В подземные ангары под толстыми бетонными перекрытиями, урча, вползли граненые туши "Пантер", и длинные стволы их орудий с набалдашниками дульных тормозов уставились в лесную тень.
На окраинах комплекса ночами шла своя, странная на первый взгляд жизнь, там тоже что-то вырастало из-под земли, шипела сварка и работали бульдозеры. Работы закончились весной 1943-го года, когда положение на восточном фронте уже переломилось в пользу Красной армии, но на финансировании базы это не сказалось. Рослые молодцы в камуфляжных куртках с новейшими автоматами заняли свои посты.
Ждали гостей, и гости прибыли перед рассветом, в излюбленный воровской час. Трехмоторный пассажирский "Юнкерс" прокатился по бетону, оставляя черные резиновые следы. Гости несли на воротниках светло-зеленоватых френчей черные петлицы с серебристыми дубовыми листьями. Построенное явно понравилось им, и старший по чину, уже седеющий человек, от лица которого трепетали высшие чины Третьей империи, дал добро на открытие работ. Но не он был верховным куратором проекта.
Проекта, участники которого под белыми халатами носили на лацканах мундиров и гражданских костюмов значки, где на белом гербовом щите чернела свастика, охваченная алыми эмалевыми язычками пламени.
С тех пор только редкие машины и еще реже - самолеты посещали подземный комплекс. Временами по ночам на удаленных полигонах грохотал гром, и взвивались в небо столбы оранжевого света, а в подземных помещениях разносились отчаянные, рвущие ухо крики...
Клери чувствовала себя совсем старой. Вот уже три года ей мерещилось по ночам: сегодня она глянет в зеркало, и вместо себя увидит сморщенную старуху.
Товарищи считали ее лучшей радисткой Сопротивления, а один, не растеряв довоенной галантности, назвал ее самой красивой и смелой девушкой Франции, и даже второй Жанной д,Арк. Она не улыбалась комплиментам. Они не знали, как же она боится. Она боялась за себя, боялась за тех, кто уходил на "работу", как это называли, боялась за родителей, пока они не исчезли после одной из облав. Кружными путями удалось узнать, что обоих угнали в Германию. Отец, профессор гнойной хирургии, в начале оккупации отказался работать на немцев, сославшись на старческую слабость. Скорее всего, ему не поверили, но на время оставили в покое. Ненадолго. Теперь Клер старалась не вспоминать о них, словно уже достоверно знала об их смерти.
Она боялась за Поля, взятого в армию в начале войны. Поль служил в танковых войсках, и часто-часто во сне она видела те кадры хроники, что самодовольно крутили немцы в кинотеатрах. На пленке горели неуклюжие французские танки, и наглый холодный голос выкликал названия захваченных провинций.
Она делала то, что не могла не делать. Есть вещи, ради которых человек пойдет на любой риск, так она сказала себе, когда получила предложение работать на подполье.
Этот неизвестный со сломанной рукой остался на ее попечении. Во вражеской форме, с чужими документами в кармане, он долго пролежал на холодной земле и пришел в себя только однажды. Теперь он лежал в забытье, хотя тайно приглашенный врач не нашел следов пневмонии, а перелом не представлял опасности. Казалось, он мучительно борется с непонятным недугом, более всего похожим на нервное истощение. Клери не было неприятно ухаживать за ним, хотя в такой работе много тягостного. С ним, безгласным, она отходила от нервного напряжения, разговаривала на незначащие темы и невольно проникалась мыслью, что он ее понимает. Она напевала довоенные парижские песенки, спрашивала что-то - и отвечала сама себе. Иногда незнакомец казался ей похожим на Поля. Тогда Клер замирала при мысли, что он, может быть, тоже лежит где-нибудь вот так, бесчувственным телом. В такие минуты все валилось из ее рук, и путались мысли.
На третий день он открыл глаза.
В сереньком дешевом костюме, она поливала жалкое растение на подоконнике зашторенного окна, когда спиной почувствовала взгляд.
- Zerkalo... I kakoe shodstyo...- Произнес он непонятную фразу, но, видимо, вспомнив что-то, перешел на французский, с усилием, словно вспоминая, но твердо выговаривая слова:
- Простите великодушно. Вы француженка?
-- Да. Ну, вот и очнулись. - Она ласково, невесело улыбнулась, красивые голубые глаза остались устало - холодными.
-- Вы связаны с подпольем. - Он говорил без колебаний, с лихорадочной настойчивостью. - Не отпирайтесь. Вы не из Форс Франсез?
-- Нет, - это она могла сказать, ничем не рискуя. Отчего-то больной внушал ей необъяснимое доверие. Она всмотрелась в себя, но не нашла ответа.
-- И то хорошо... Документы при мне - не мои. Не удивляйтесь, что я вам доверяю. Не спрашивайте, как, но я вас чувствую. Ладно, лучше и впрямь молчите. Что-то я отчаливаю. - Он с трудом поднял руку, потер лоб. - Меня зовут Виктор. Не хочу снова в беспамятство - поговорите со мной. О чем угодно. Хоть про Наполеона.
-- Почему же именно про Наполеона? - Клери не сдержала улыбки, теперь вполне искренне. Она видела, как ему скверно, и оценила немудреную шутку. Этот парень не был похож на провокатора. Никак.
-- Первая французская ассоциация для меня. Можно про Марата, но это слишком печально. Я не в очень-то галантном виде, мадемуазель.
-- Вы не француз, так что не переживайте об этом.
-- Верно. Я не француз. Я русский. Беглец от радостей нового немецкого порядка. Полковник, Гассен, помню, страшно удивлялся. "Для унтерменша, - говаривал, - вы очень умны, так неужели вы не видите, как полезно наше культурное влияние". Культуртрегеры хрено... - он прервался, поняв, что говорит сам с собой. - Извините. Я кажусь не в себе?
-- Немного. Вы ложитесь, ложитесь. Доктор говорил, что пневмония...
-- Нет у меня никакой пневмонии. И грудной жабы нет...Тут совсем другое. До дна высох... Ладно. Не уходите пока. Мне так веселее. А это... - он пошарил в расстегнутом пижамном вороте и достал серебряный крестик на плетеной цепочке.
-- Я вам повесила. Хотела, чтобы вы поскорее выздоровели. Носите дальше. Говорят, серебро темнеет, если у носящего черно на сердце.
Он рассматривал ясный без пятнышка металл.
- А я слышал, что оно помогает справиться с нечистью. Спасибо. Когда-то запорожские казаки оправляли иконы только в серебро - золото они считали дьявольским.
Пару дней спустя через агентуру пришли сведения о гибели танковой колонны на марше, и о расстрелявшем патруль, одетом в немецкую форму. Руководство предположило, что найденыш и есть тот самый. Клери поручили проверить его - организации дико не хватало опытных боевиков.
За это короткое время больной и сиделка успели переговорить о многом, только не о важном сейчас. Виктор более не пытался выяснить что-то об организации, только просил приносить свежие газеты с фронтовыми сводками. Вместо этого он вспоминал довоенные времена в России, (при этом почти не говоря о себе), расспрашивал девушку о ее тогдашней жизни, и делал это так тонко и тактично, что Клери незаметно рассказала всю свою недолгую жизнь до начала военного кошмара, рассказала даже о полудетских увлечениях и о Поле.
-- Ох, Франция, - начал он однажды, сидя в серой пижаме на кровати после не совсем удачной попытки подняться и пройтись по комнате - он еще недостаточно окреп для этого. - Теплолюбивая, легкомысленная и кокетливая.
Клер надела в тот день шелковое темно-голубое платье и зачесала локоны вверх. Она обиделась и приготовилась ответить, но он продолжал:
-- Не зря же наш Лев Толстой...
-- Я тоже читала "Войну и мир". Он не очень-то скупился на выражения.
-- Но ведь справедливо?
-- Конечно, нас лучше видно, если смотреть из России...
-- Ладно, ладно. - Он, кажется, и не заметил яда. - Оставим национальную рознь на потом. В сущности, ты счастливый человек - такие как ты не понадобились ни вашим собственным властям, ни немцам.
