Сразу стало ясно, что на всех умирающих не хватит подстилок. Добровольцы из отряда сопровождения, которых на провансальском наречии называли alarbres, в длинных белых балахонах, с висящими на шеях склянками с эссенциями амбры и мускуса, норовили сгружать больных повсюду. Рабле протестовал, волновался и сопротивлялся изо всех сил.
Когда Мишель тронул его за плечо, он вздрогнул и сердито крикнул:
— А тебе чего?
— Принимай больных, даже если не хватает подстилок. Наша забота сейчас — не живые, а мертвые.
— Что ты имеешь в виду?
Мишель указал на другую телегу, стоявшую в глубине площади в ожидании мертвецов:
— Мы продолжаем хоронить трупы под тонким слоем земли. По-моему, общие могилы надо посыпать известью. Не так уж необходимо иметь достаточное количество подстилок. Они такие грязные, что неизбежно станут источником заразы. Хватит чистого покрывала, по одному на каждого больного.
Рабле посмотрел на него, разинув рот.
— Ты что, и вправду веришь, что чума распространяется по воздуху и при контакте? Ни одна из школ этого не придерживается, кроме твоего Ромье. Наверное, чума — все-таки кара Божья за страшное оскорбление, нанесенное Папе, когда ландскнехты захватили Рим.
— Бог не разносит болезней, — с жаром перебил его Мишель, тряхнув головой, — иначе это не Бог, а дьявол. Слушай, ты сказал, что я на практике могу применить свои идеи. Ты говорил серьезно или шутил?
Рабле на секунду смешался, потом небрежно махнул рукой.
— Я говорил серьезно. Делай что хочешь. — Краем глаза он следил за alarbres, которые, воспользовавшись тем, что он отвлекся, начали снимать с телеги больных. — Эй, вы, подождите!
Мишель вышел из палатки и узкими улочками, мимо запертых ворот, направился к гостинице «Ла Зохе». Там двери тоже были на замке. Он стал стучать, пока не услышал сверху разгневанный голос:
— Уходи, Мишель! Мы не принимаем клиентов, пока все это не кончится. Как можно заниматься любовью в такой момент?
Это была Коринна. Мишель удивился и отошел на несколько шагов назад, пока не увидел девушку. Она выглядывала из-за двери, выходящей на балкон.
— Коринна, ты должна нам помочь! — крикнул он. — Поставьте с подружками на огонь кастрюли с водой, прокипятите все простыни, какие найдете, и отнесите их к собору. Поняла?
Изумленная Коринна вышла на балкон.
— Зачем это нужно? Говорят, что чума — это кара Господня за наши грехи.
Мишель не смог сдержать улыбку:
— Если бы дело обстояло так, вы бы давно все перемерли.
Он знал, что фраза получилась парадоксальной: проституция, которую теоретически все осуждали, на практике считалась грехом только у немногих протестантских святош. Сам Франциск I содержал немалое количество так называемых придворных служительниц радости, призванных утолять страсти приближенных короля. Командовала этим отрядом госпожа Сесиль де Вьефвиль.
— Прошу тебя, сделай, что сказано. Весь город будет тебе благодарен.
Коринна немного подумала и кивнула.
— Ладно, мы принесем простыни, как только они высохнут.
Довольный, Мишель отправился дальше, но путь его лежал не к площади Сен-Фирмен. Он обогнул здание медицинского факультета и оказался на довольно широкой улице, ведущей к кафедральному собору Святого Петра.
Ужас охватил город, и узкие улочки, освещенные вечерним солнцем, были пусты. Мишель не испытывал грусти. Ему впервые представилась возможность показать, чего он стоит, и применить знания, полученные за годы путешествий и не самых безобидных чтений. Теперь уж он отыграется. С детства он постоянно чувствовал особый статус еврея, пусть и крещеного. Его отец приспособился к христианской вере, сам он ее скорее прочувствовал, а его брат Жан и другие братья стали просто фанатиками. Однако это не спасало его от отчаянной тоски, когда ему случалось выехать за пределы той части Прованса, где мягко правил папский легат. Там уж оскорблений, сыпавшихся на головы тех, кто принадлежал к вере его предков, он наслушался сполна.
Самыми ужасными с этой точки зрения были религиозные праздники во Франции, да и во всей Европе. Даже в самых отдаленных местах ни одна процессия в честь святого не проходила без того, чтобы не ранили, а то и не убили какого-нибудь еврея. Обычно старейшего из них просто побивали камнями ребятишки, которые едва могли удержать над головой булыжник. Бывало, что, наоборот, выбирали самую молодую и красивую девушку, раздевали донага, сажали в бочку, катили до реки, а потом сбрасывали в воду, где она, как правило, тонула.
Подобных зрелищ Мишель насмотрелся десятками, потому вместе с желанием раз и навсегда зачеркнуть свое еврейское происхождение в нем крепло стремление выделяться, командовать, удивлять и очаровывать. Его семья, хотя и считалась достаточно благополучной, не обладала властью; зато от деда по материнской линии все Нотрдамы унаследовали склонность к наукам. Эту-то склонность еще в детстве Мишель и решил использовать, чтобы подняться. Его отрочество и большая часть юности прошли при свечах, которые гасли одна за другой, пока он сидел, склонившись над очередной книгой. И только теперь ему представилась возможность на практике применить все накопленные за эти годы знания. Да он весь город заставит застыть в изумлении!
Миновав собор Святого Петра, замерший, как и все вокруг, если не считать сновавшего по колокольне звонаря, Мишель вышел на широкую лужайку, приспособленную под кладбище зачумленных. Посередине был вырыт ров глубиной не больше локтя. Человек десять крепких alarbres расположились по краям площадки, и с ними могильщики, или, как их здесь называли, sandapilaires. Они поджидали очередную повозку с мертвецами. Когда повозка прибывала, они брали исхудавшие, легкие тела за руки и за ноги и сбрасывали в ров, слегка присыпав землей. Так, друг на друга, слоями, укладывали умерших, пока на месте рва не вырастал горбатый холмик.
Мишель подошел к главному могильщику, белокурому великану с голой грудью, залитой потом, и сразу заметил, что тот изрядно пьян. Да и кто выдержал бы тошнотворный запах гниющих тел без пары глотков доброго вина?
Он подождал, пока гигант вновь приложится к глиняной фьяске, затем деловито кивнул:
— Я Мишель де Нотрдам, студент-медик. Я представляю господина Франсуа Рабле, старосту студентов, и мэтра Ромье, декана факультета. У меня для вас есть распоряжения.
Могильщик громко рыгнул, потом удивленно посмотрел на Мишеля мутными глазами:
— Распоряжения? Какие еще распоряжения? У меня одно распоряжение: хоронить мертвецов по мере их прибытия.
Мишель вздернул подбородок.
— Можете хоронить и дальше. Но посыпать их надо не землей, а известью. И рвы должны быть в три раза глубже. Вот такие распоряжения.
— Известью? — Гигант взглянул на пустую фьяску, отшвырнул ее в сторону, и она звонко разбилась о стену. — А вы нас, часом, с каменщиками не перепутали? И где я, черт побери, возьму известь?
— Не знаю, это ваша забота. Ведь где-то должны быть стройки. — И, видя, что взгляд собеседника тупеет с каждой секундой, Мишель быстро добавил: — Делайте, как хотите, но знайте, что о вас идет дурная слава, будто вы нарочно разносите чуму, чтобы не остаться без работы.
Не успел он произнести эту фразу, как мощная оплеуха едва не сбила его с ног. Мишель пошатнулся, схватился рукой за щеку, но быстро выпрямился и заговорил со всем высокомерием, на какое был способен:
— Отставить разговоры! Слушайте меня, это в ваших интересах. Использование извести докажет ваше старание остановить эпидемию. Мне все равно, но на вашем месте я бы подчинился.
В рядах могильщиков, окруживших их плотным кольцом, послышались возгласы протеста и ругательства. Несмотря на боль в щеке и страх, что его снова побьют, Мишель внутренне порадовался: выдуманная им история о дурной славе, кажется, сработала. Гордо подняв плечи, он повернулся и собрался уходить.
— Минуту! — закричал гигант хриплым от вина голосом. — По мне, так помри весь этот злополучный город от первого до последнего жителя. Но у моих друзей здесь семьи. Ладно, я поищу известь. Еще что надо делать?
— Я уже сказал: более глубокий ров. — Мишель прочертил в воздухе несколько горизонтальных линий: — Слой тел, слой извести, и так, пока ров не заполнится.
Не дожидаясь ответа, он развернулся и за ал прочь, пока могильщики и alarbres, сгрудившись вокруг вожака, о чем-то совещались. В Бордо три года назад он был всего лишь «оруженосцем», ассистентом Ульриха из Майнца, как и подобало безусому бакалавру. А теперь он мог сам отдавать приказы, и его слушались. Охватившая его радость смыла унижение от пощечины.
Пансион был совсем недалеко, и Мишель решил сделать крюк, чтобы наскоро что-нибудь съесть, помыться и переодеться. Он делил комнату на втором этаже с другим студентом, Жаном Педрие, и из-за тесноты, если кто-то из них приходил с девушкой, второй был вынужден убираться на улицу. Тем не менее малая площадь не мешала обоим студентам иметь порядочно книг. Книги Мишеля были по большей части на греческом языке, однако надписи на фронтисписах, frontespizio,[5] были выполнены на латыни или провансальском, что заставляло думать, будто это Библия или сборники молитв, хотя на самом деле в книгах содержалось совсем другое. Книги Жана представляли собой медицинские трактаты, сложенные в высокую косую стопку, грозившую в любую минуту упасть и погрести под собой того, кто лежит на кровати. От редко выносимого урильника шел скверный запах, но общественные туалеты, расположенные в северном крыле здания, с незапамятных времен пришли в негодность, и ими по возможности старались не пользоваться. Квартирная плата, достаточно высокая для такой конуры, шла в карман доцентам, которые сдавали внаем комнаты в принадлежащих им домах.
