— Здравствуй, здравствуй, негодник, — сказал он.
Борис тут же взревновал Александра к отцу. Долговязый Александр и маленький Владимир вместе выглядели глупо. И вообще — является неизвестно откуда, а ему вон какое радушие выказывают. Вот его надо вместо Святополка посадить в темницу. Он быстро налил себе еще полкружки, пожалел, что это не брага, и выпил.
— Пойдем в покои, — Владимир кивнул Александру. — А ты, — он повернулся к Борису, — не пей больше, да выйди разгуляться. Но учти. Не до самой ночи. Если придешь после захода солнца, я тебя запру на месяц, как барышню, в светелке. Не шучу.
Борис проворчал что-то невразумительное и опять икнул.
В покоях Владимир и Александр опустились на венецианские скаммели. Гость тут же закинул ногу на ногу, локоть небрежно отбросил в сторону, и подмигнул Владимиру.
— Ты все такой же, — отметил Владимир, не осуждая. — Что слышно?
— Предпринял я, князь, путешествие по миру с молодой женою моей, — ответил Александр нарочито степенно.
— Жена твоя из каких же родов будет?
— Из италийских.
— Ну да?
— Хотя, по правде говоря, из саксонских.
— Это как же?
— Родилась она на туманном острове, но после долгое время резидентствовала на лазурном южном берегу, и я к ней там присоединился. Дом сейчас строится, совсем рядом с Венецией. А мы пока что ездим по миру. Не по всему миру, а только по цивилизованной его части. Развлекаемся.
— Что ж ты ее не привел?
— Пусть поспит. Она утомлена путешествием.
— Где же ты шлялся?
— У франков шлялся. У немцев. У датчан. У норвежцев. У шведов. Ну и по славянским землям поездил такими, что ли, зигзагами, — Александр показал рукой, какими, — как, вроде, ладья против ветра идет. Был, стало быть, в Новгороде, в Муроме, в Ростове, в Полоцке.
Перечисление городов насторожило Владимира.
— А в Черновцах?
— Не доехал еще. Ну, это как в дальнейший путь соберемся. Да и нужно ли туда ехать?
— Договаривай.
— Да, вроде, все.
— Нет, не все, — Владимир пристально смотрел на собеседника. — Перечисляешь города, где в посадниках мои сыновья сидят, либо числятся. Стало быть, мысль есть какая-то за всем этим.
— Есть. Помнишь, когда я уезжал, спрашивал ты меня?…
— Да, — подтвердил Владимир. — Да, точно, было.
— Что же спрашивал?
— Спрашивал, что будет с моим наследием.
— Ты, наверное, шутил, — заметил Александр. — По обыкновению. Но я пообещал подумать и посмотреть. И вот я подумал и посмотрел. И, не заехав даже к батюшке моему, который, впрочем, все равно сейчас обедню служит, на коей наихристианнеший князь почему-то не присутствует… явился я к тебе. Посмотреть — все ли тебе еще интересно, или же нет.
Сейчас будут неприятности, подумал Владимир. Возможно крупные. Алешка всегда разговаривает много, когда крупные. Лень. Не хочется. Не хочется заниматься неприятностями.
— Да я и так все знаю, — уныло протянул он. — Ну, подерутся сыновья, не без того. Я тоже с братьями дрался. Будущее Руси — вон оно, в соседней комнате, похмеляется.
— Нет, — возразил Александр. — Вовсе не там, и вовсе не в Киеве. Но тебе это неинтересно. Расскажу я тебе лучше про немцев. У них есть одна забавная легенда…
— Нет уж, ты договори, пожалуйста.
Александр с сомнением посмотрел на князя.
— Правду сказать?
— Да.
— В темницу не посадишь?
— Сейчас вернется Добрыня, — пригрозил Владимир, — и я его попрошу, по старой памяти, тебя за уши отодрать.
— Ага, — откликнулся Александр, делая вид, что воспринимает это, как серьезный аргумент. — Ага. Ну, раз Добрыня, то придется договорить. Придется. Да. Ну, что ж. Сыновья у тебя, князь — как на подбор. Упрямые, кичливые, недоверчивые, и не любят друг друга — страсть. И каждый заранее готовится занять киевский престол. Для чего ему придется драться с остальными. Каждый думает, что его поддержит народ. Каждому нет никакого дела ни до народа, ни до тебя. Каждый сам себе великий правитель. Кроме одного.
Лицо Владимира ничего не выражало и не отражало, оставаясь спокойным и благодушным. Александр мог острить и язвить, сколько ему угодно — Владимир оставался абсолютно спокоен, вел светскую беседу.
— Кто же этот один? — спросил он.
— О! Это особый юноша, совершенно особый.
— Юноша?
— Это я в ироническом смысле. Это я шучу так.
— Понимаю.
— Другие братья меня принимали, как купца какого-то. Равнодушие проявляли. Подобострастия не проявляли. Несмотря на то, что знали, что в Киеве я побываю и к тебе зайду. А вот один проявил, не подобострастие, но настоящее, неподдельное гостеприимство. Он меня кормил, поил, и обхаживал целую неделю. Он водил меня на народные гулянья. На представления. Хвастался строительством. Сходили и на службу. Нехристь он тот еще, конечно, несмотря на воспитание. А с женой моей держался, будто она королева всей Скандинавии. Теперь я его друг лучший на всю жизнь.
Владимир помолчал, выжидая. В общем, понятно, к чему клонит Александр. Но пусть договорит.
— Ну так что же? — спросил он.
— А то, что не я один его лучший друг. Думал я — может, слаб он? Глуповат? Ведь раньше он, вроде, был и слаб, и глуповат. Женщин не признавал. Жил угрюмо. И вдруг изменился. Но посмотрел я, что у него в городе происходит — оказалось, нет, напротив. В городе порядок. И не в каком-нибудь там Муроме, а в Новгороде! Где сроду никакого порядка не было. Там же и немцы, и шведы, и италийцы, а уж славяне — со всех концов, и все со своими порядками. Новгород буянил день и ночь, чуть что, сразу кто-нибудь хрясть в колокол, все сбегаются на вече и начинают буянить. Ты там торчал посадником во время оно, ты помнишь. Ну так вот — этот человек изменил вольный город. Говорят, что городом правит вовсе не он, но его дружок, именем Житник. Неправда это. Житник может думает, что правит. На самом деле сынок твой просто не хочет его в этом разубеждать. Новгородцы его, сына твоего, терпеть не могут, по секрету говоря. Но — уважают. За глаза его честят, но пойдут за ним в любую свару, с кем угодно. Тебе не верили, а ему поверили. И, знаешь, князь, неуютно мне было. Вот мы с тобою сидим теперь, и чувствую я себя свободно и спокойно. А с ним я сидел — так хотелось пригибаться, а входил он — хотелось в пояс кланяться. Братья будут драться, а он будет ждать. И когда они все передерутся, он придет и сядет на престол в Киеве. Не сомневайся. Так что, если ты собираешься посылать гонцов за данью в Новгород, мой тебе совет — повремени. Повремени, князь! Не было бы беды. Что-нибудь придумаем, но нужно время.
Возникла тяжелая пауза. Владимир напряженно думал.
— Ты, Алешка, говорить умеешь убедительно очень, — сказал он наконец. — Тебе бы послом в иные страны ездить. Потом эти страны можно было бы голыми руками брать. Но что-то не верится. По-моему, Ярослав — очень недалекий. И не очень добрый.
— Ты тоже был в его возрасте не очень добрый.
С этим спорить было бы глупо.
Итак, если верить Александру, а верить ему следует, поскольку нужно же в этом мире хоть кому-то верить, Ярослав стал опасен. Дело не в том, что он захватит всю власть по смерти Владимира. Как бы он сейчас не попытался ее захватить, при жизни Владимира. Не на это ли намекает поповский сын? Хитрый народ эти греки. Ну, Александр грек только наполовину. Но проницателен, не откажешь ему в этом. И ни разу еще не подвел. Верен слову.
О Содружестве Неустрашимых Александр не сказал Владимиру ни слова. Владимир был ему за это очень благодарен. Сказку о Содружестве уже год, как рассказывали друг другу члены киевской знати. Куда ни глянь — везде рука Содружества. Надоело. О печенегах в Киеве — тоже смолчал, хотя печенеги давно всем поперек глотки, шляются большими группами, лупят в свои доски, бац, бац, пританцовывают, говорят громко, разбоем балуются, слова им не скажи. Но — смолчал Александр. Умен.
* * *
Сначала пошел дождь, и улицы стали мокрые и холодные, и босые ноги тут же замерзли. Это было неприятно, но переносимо. Но потом вдруг какая-то толстая тетка закричала истошно, «Смотри куда прешь, мерзавец, сопляк, гаденыш малолетний, чтоб тебя разорвало, подлец, хорлов сын!» и стало совсем грустно. Илларион вынул из-за пазухи пряник и решил его для поднятия настроения съесть. Он очень спешил, потому что Отец Ипполит велел вернуться в полдень, а полдень давно прошел. Можно будет что-то соврать, конечно, мол, я не знал, что полдень прошел, но Ипполит всегда знает, когда ему врут. Взрослым он за это ничего не делает, хотя взрослые врут ему постоянно и увиливают, объясняя, почему не могут дать деньги на церковь и почему так редко ходят на исповедь. А дети врут реже, поскольку чтобы соврать, нужно говорить, а Ипполит не любит, когда дети говорят. Он вообще не любит детей. И дерет их за уши. Когда я вырасту, подумал Илларион, я буду всех детей очень любить и всегда давать им пряники, и не один, как Ипполит, он просто скупердяй, а несколько каждому. А может и нет. А может я также буду их ненавидеть, как Ипполит. Наверное, его тоже какой-нибудь взрослый, у которого он жил, обижал все время ни за что, и он теперь берет свое, а я буду брать свое, и так все время, до самого конца света, все берут свое, и поэтому у всех такие недовольные, мрачные лица, а в головах невежество и дурь. Когда же я вырасту наконец? Мне сейчас десять. Значит, скоро будет одиннадцать, а потом еще и двенадцать, и так далее, пока не будет шестнадцать. Это долго ждать надо. А пряник я уже съел. Даже не заметил.
