не то что за руку взять? А с виду такая скромница – бабушкино платье – и сидит вяжет. А Маруся из неё совершенно никакая. Скорее Шахерезада, царица Тамара, Чио-Чио-Сан! Мороз по коже!»
– Заходи, – сказала Ольга. – Марьям, это Иван, ты знаешь. Иван, это Марьям, но ей Маруся больше нравится.
Марьям скромно потупилась. Настолько, что Иван смог даже присесть рядом с ней и Ольгой, хотя по-прежнему чувствовал робость перед марьямовскими точёными запястьями и совершенно уже исключительной талией. Итак, Марьям молчала. Ольга, розовая от волнения, пыталась сделать вид, что рада, а не раздосадована Ваниным поведением. Тот, не зная, что говорить, незаметно погладил Ольгу по запястью. Ольга вздрогнула всем телом. В комнату влетел Зайнулла с обломанной черёмухой. Черёмуха пахла духами Ольги.
Иван не мог бы объяснить, каким образом переминающийся и безмолвный Зайнулла и сидящая истуканом Марьям-Маруся договорились и вышли из комнаты вместе. Хотя был уверен, что при этом они даже не взглянули друг на друга и не брали друг друга за руку.
Иван и Ольга остались вдвоём. Ольга начала в задумчивости мерить шагами комнату, качаясь, как маятник.
– Знаешь, сегодня в Парке имени Железнодорожников День цветов в честь Первомая. Я хотел тебя пригласить. Они домики поставили. Такие, знаешь, как игрушечные города, с куклами. Маленькие стога. Клумбы фигурные разложили, с надписями. Редкие цветы тоже будут. Букеты.
Иван поймал Ольгу за руку и посадил рядом с собой.
– Пойдём! – Он не понимал, что говорит.
– Да, конечно, – сказала Ольга. – Но мне надо переодеться, не мог бы ты…
Ольга сидела неподвижно на диване. Иван положил руку ей на платье, отчего вся предыдущая Ванина жизнь с треском вылетела из его бедной головы.
Ольга молча попыталась вырваться и вскочила. Иван усадил её силой. Подскочил к двери, повернул ключ до упора, захлопнул окна, поглядев ещё мгновение вслед удаляющимся Зайнулле и Марьям. Да, они даже за руки не держались.
Ольга, видимо, страшно боялась испугать соседей и пыталась смолчать, но совсем смолчать не получилось. Когда Иван вгляделся ей в лицо, Ольге давно уже не было больно, но от изнеможения она едва переводила дух. Солнце за окнами пригасло. Но, если не зевать, Иван и Ольга вполне успевали в Парк имени Железнодорожников и на детскую железную дорогу, и на День цветов, и на Вечер Танцевальной культуры и отдыха, даже пешком, не говоря уже про трамвай. Надо было только одеться. Ольга лежала с удивлённой улыбкой.
– Что я наделал! – удивился Иван. От его прикосновения мучительная судорога прошла по Ольге сверху донизу. И ещё, и так несколько раз, и тут выяснилось, что всё только начинается.
– Если бы я был правительством, я бы запретил любовь законодательно! – восторженно сформулировал Иван в потолок. Когда понял, что все законы, даже законы физики, над ними не действуют.
И ни его, ни Ольгу не удивляло и не тревожило долгое отсутствие Марьям и Зайнуллы.
Но тут на старой лестнице послышались шаги, причём звучали они так, что слышно их было на другом конце города.
– Что вы при закрытых окнах сидите? – удивились Стёпа и Таня. – А где Зайнулла?
* * *
Ваня, отправленный Стёпой за вином для девушек по случаю грядущего Первомая, шёл по городу, удивляясь.
Город казался накрытым стаканом синего стекла.
Ваня шёл счастливый, куда несли его ноги, с охапкой цветов, то ли купленных, то ли наломанных. Тени на земле сделались такими же лёгкими, как его шаги. Тени исчезли, посветлев до лёгкой синевы. Одновременно как-то малость просинело в мире и в Ваниных глазах.
Колесящего по улицам Ивана привело на спуск к городской набережной. Внизу искрилась лиловая река с деревянной башенкой сизой пристани. К ней сходились веером сиреневые городские холмы, мост висел над голубыми ивами боковой речушки, видны были матовые купола церквей и дома, вываленные кучей, словно перламутровые пуговицы из шкатулки, Дом из кубиков, и греческий кинотеатр за Ваниной спиной, и обнимавшая всё даль, разных оттенков лазури, с торчащим далеко островом Разбойничьей Горы – всё это непрерывно зажигалось, мигало и гасло вспышками синего хрусталя. А деревья, плотным навесом сходившиеся над Ваниной макушкой, почти сливались по цвету с небом.
«Что это такое? – думал Иван, блаженно улыбаясь. – Что случилось? Я всё сейчас знаю и это должен знать тоже. Ах да, вспомнил! В календаре написали, что сегодня где-то в океане затмение. И у нас пригасит солнце, но не до конца. Частичное затмение. Так вот как оно бывает красиво! Или это у меня рябит в глазах?
В конце спуска, по которому Иван с Ольгой несколько дней назад поднялись и спустились ради кинотеатра «Свет» с зеркалами, малиновыми занавесями с кистями и золотой резьбой, в конце этого спуска, не доходя набережной, находилась деревянная чайная. С широкой террасой на столбах. Где сейчас, в хорошую погоду, посетители гоняли чаи из голубых чашек за синими клеенчатыми скатертями с лиловыми розами. Ваня вчера уже чаёвничал здесь с Ольгой, пили они и сок из стеклянных кувшинов. Можно было посидеть и внутри, во мраке, за марлевой занавеской, без мух. Но там оглушительно пахло вином и селёдкой.
Вспомнив про вино, Ваня поднялся по кривым боковым ступеням на террасу. Официантка в кокошнике из бумаги и фольги не тронулась с места, будто прибитая к дверям держащей фартук и грудь брошью. Эта фиолетовая официантка занималась исключительно тем, что неодобрительно смотрела на посетителя, сидевшего за столиком и до такой степени не собиравшегося ничего заказывать, что даже скрестившего на груди руки.
Так Иван нашёл за столиком чайной маленького злого Зайнуллу.
– Марьям ещё час назад… – Опомнившийся Иван понял, что не знает, давно ли ходит по городу. – …Маруся уже давно домой пришла. Ты-то где ходишь? – спросил Иван и смущённо замолчал.
Молчал и Зайнулла. Подумав немного, Ваня зашёл за полог одной из дверей, выбрал на зеркальной полке над деревянным прилавком бутыль в медалях и вернулся за столик, осыпав с полога мух.
Официантка оживилась. Заслонив и солнце, и затмение, она нависла над столиком:
– Вам стаканы принести?
– Нет! – отрезал Иван, получив в ответ свирепый взгляд.
– Я с-с ума с-сойду! – процедил Зайнулла с присвистом. – Я даже потрогать её не могу – не то что поцеловать! Представляешь? Это я-то! – глаза Зайнуллы вновь живо засверкали.
Ване подумалось, что, хотя маленький Зайнулла несколько преувеличивает свой любовный героизм, доля истины здесь есть, и благородно промолчал.
– Убью её! – выдохнул Зайнулла, показав на мгновенье в себе какого-то далёкого восточного деспота, своего предка, и оттого растерялся. – Видеть её больше не могу – а если увижу, то не могу смотреть, не могу говорить. Глаза б мои на неё не смотрели! А если с ней не буду – я умру! О-ой! – Зайнулла со вздохом опустил
