скорбные тушки превращу, гавкнуть не успеете!
Пятеро оставшихся стоять мужиков оторопело смотрели на убитых подельников, бездыханно лежащих на земле, даже в конвульсиях не бились. Да и куда там им до кабана — сразу наповал положил. Это не пуля «калаш» 5, 45, а 12-й калибр, свинца на 32 грамма, «останавливающее действие» жуткое, крупнокалиберный агрегат на 18,7 мм, больше «Утеса».
— Не убивай, боярин!
— Помилосердствуй…
— Отпусти душу на покаяние, не губи, боярин!
— Христом богом молим, пощади!
Мужики попадали на землю, стоило только навести на них ружье — моментально оценили, что такая «пищаль» наделать может. А страх смерти серьезный стимул, древний, как и инстинкт самосохранения. Тут в зародыше голосом давить любую мысль о сопротивлении нужно. Любая толпа вооруженному человеку, что убивать не боится, сразу подчиняться станет, стоит только хорошо рявкнуть на нее. Просто нужно им сразу место указать, а «непонятливых» немедленно убить — зато другие враз покорными станут. А тут, судя по всему, времена незамысловатые и простые, никаких конвенций нет, как и понятий о гуманизме и толерантности.
— Служить мне будете?
Вопрос вырвался непроизвольно, просто в этот момент Иван подумал, что эта пятерка запросто может выволочь мотоцикл на проселок, там всего метров двести. Топор имеется, березки и кусты подрубить можно, проложить путь за час — бросать свой мотоцикл Князев не собирался. Большую ценность представляет для него в нынешних обстоятельствах.
— Год сейчас какой? Ну «лето»?
Задав вопрос, сразу же поправился Иван, вспомнив школьные уроки по истории. Ответом были недоуменные взгляды, а потом один из седобородых осторожно ответил, смотря на него собачьим взглядом.
— Ась?! Теплынь, боярин, мужики хлебушко сеять вскорости будут, озимые всходят ужо, — при упоминании хлеба все пятеро дружно сглотнули, умоляюще посмотрели на него.
— В деревне хлебушка не дали? Прогнали?
Он кивнул на рощу, за которой должно было находиться его родное село. И к его радости в ответ все дружно закивали, а седобородый запричитал, ухватившись грязными пальцами за бороду.
— Смертным боем грозились побить, если не уйдем. Монастырю подати платят, не боятся — из лавры служилые подъехать могут.
Иван призадумался, и решил немного подкормить эту кодлу по методу Остапа Бендера, когда тот потчевал в столовой Шуру Балаганова…
— Прости, боярин, не со зла мы. Какие с нас тати, когда брюхо от голода подвело. Это все «приблудные», коих ты жизни лишил, окаянство удумали, а мы христарадничали, когда боярин наш Андрей, по роду Телятьевский, всех холопов на погибель из усадьбы выгнал, — старик хлюпнул носом и стал загибать заскорузлые пальцы, шевеля губами. Иван же усмехнулся, прекрасно понимая, что встретился с обычными доморощенными «гопниками» — причем неудачниками. Те, как по рылу получат, и в полицию попадут, сразу же скулить жалостливо начинают — не мы такие, жизнь такая, бес попутал, не хотели, втянули против воли, пожалейте. Доводов много найдут, чтобы оправдаться — века проходят, а люди не меняются.
— Не так давно, как ливни шли долго, на небе солнышка не было. Урожай на корню сгнил, голодовать многие стали. А следующим летом морозы ударили, реки замерзли — на санях по льду ездили — вот нас боярин и выгнал, вольную всем дал и отправил за ворота. Грамотка у меня осталась, я как в деревню вернулся, ее там и спрятал. А людишки все вымерли от глада — вот мы на Москву и подались, кусок хлебушка просить. Но мор случился страшный — на улицах покойники неприбранные лежали. В деревню вернулись — а там домишки пустые. Много народа померло, хуже, чем в Поруху было, при царе грозном Иоанне Васильевиче. Я тогда малой совсем был, когда война началась, потом усадьбу в опричнину отписали. Но царя помню, как он из Александровской слободы выезжал, с люди своими. Все в черном, как монахи, а у седел метлы с собачьими головами. Страх от них… и плохо жили. А вот при благоверном царе Федоре Иоанновиче хлебушко родился хорошо, никто не бедствовал так. Тогда конюхом у старого боярина был…
В школе Иван учился хорошо, историк, майор в отставке, приохотил к чтению книг. Много прочитал, особенно романы всякие, вот только не про Смуту, о чем сейчас сильно жалел. Он уже сообразил, что под Порухой тут понимали опричнину и долгую Ливонскую войну, все же роман «Князь Серебряный» попался в школьной библиотеке. И сейчас, сопоставляя даты, мысленно охнул — Иван Грозный умер в 1584 году, опричнина началась в 1565 году, старику тогда было лет десять, вряд ли больше. «Великий голод» случился в 1601 году, и шел три лета — народа вымерла масса, наступил малый ледниковый период, викинги в Гренландии вымерли, если интернету верить. И не выдержал, перебил:
— А царь сейчас кто на Москве?
— Так Василий, князь Шуйский, боярами выкрикнутый. А до него Димитрий Иоаннович, что в Угличе чудом спасся. Но теперь говорят, что он был расстрига беглый, а настоящий царевич зарезался. Оттого в Москве ляхов побили и его самого. Но выжил царь Димитрий, чудом спасся, говорят с войском на Москву идет. Спорит с царем Василием, кому на троне из них быть. А прошлым летом от него царевич Петр и воевода Исайка Болотников с войском сюда пошли из Северской землицы, как и прежде. Но победил их царь Василий, Тулу осадил, и весь град в воде утопил.
— А ты откуда знаешь?
— Так в Лавру люди разные приходят, слухом земля полнится. Я и в Москву ходил — царей там видел…
Князев напряг память — действительно, сейчас появился Лжедмитрий под вторым номером, ничуточку не похожий на первого, того самого, что Гришка Отрепьев, который год процарствовал, а в 1606 году был убит сразу после свадьбы с Мариной Мнишек. И царем стал Василий Шуйский — его Боярская Дума утвердила, не Земской Собор. Грубо говоря, на Красной площади имя выкрикнули подкупленные людишки, вот вам новый государь. А восстание Болотникова уже в седьмом году случилось, а потому сейчас на дворе стоит 1608 год. И старику не больше 53 лет, а то и «полтинника» нет — весь беззубый и немощный, времена такие, чему удивляться. Хотя, чего далеко ходить — ведь Раскольников в романе старуху, что ростовщичеством занималась, топором зарубил, а ей всего сорок два исполнилось — и это 19-й век, чего говорить о начале 17-го столетия.
— И Гришку Отрепьева тоже видел, его вся Москва знала — расстрига, пропойца. У царя Димитрия Иоанновича в свите видел — с внуками его зрел. Мы ведь калики перехожие, хожу ними и сынами по землице, рассказываем о том, что зрели, а Тимоха, сын молодший, челобитные пишет — он у пономаря учился — тем и пропитание
