Уйдя в монастырь, каждую ночь молилась она, отдаваясь всей страстью души своей покаянию.
«Грядет мира помышление греховно, борют мя окаянную страсти», — шепчет она, дрожа всем телом. «Помилуй мя, господи, помилуй мя! Очисти мя скверную, безумную, неистовую, злопытливую…». И, взяв кувшин из-под деревянного масла, стоявший под божницей, разбила вдребезги об угол печи, собрала осколки и, став на них голыми коленями, ради умерщвления плоти, стала продолжать молитву.
Манефу взяла под свое крылышко сама мать игуменья и, вместе с двумя-тремя старухами, в недолгое время успела всю душу перевернуть в поблекшей красавице… Кроме часовни и келий игуменьи, никуда не ходит она. Мерзок и скверен стал ей прекрасный божий мир. Только в тесной келье, пропитанной удушливым запахом воска, ладана и деревянного масла, стало привольно дышать ей…
Феодор помогал послушнице, после — и инокине женского Благовещенского монастыря. И добрым советом пастырским, и словом утешения. По возвращению из Царьграда, когда сжёг он Чудской конец, прежняя игуменья умерла от сердечного волнения, и 22-летнюю Манефу поставили настоятельницей.
Она сперва отказывалась, однако же епископ указал, что господь не посылает креста, которого бы человек снести не мог. Да и монастырь невелик — всего-то десяток насельниц, справишься.
Воодушевлённая приязнью и помощью владыки, мать Манефа устремила все силы свои на улучшение устройства монастырского, на очищение жизни духовной насельниц и жительниц города от всевозможной скверны. Во всём была она пастырю — верной дщерью матери нашей церкви христовой, истовой помощницей, трудницей не ленивой на ниве дел благих, ревностной в христолюбии.
Особливо же восстала она противу разного рода бабёнок гулящих, блудниц, развратниц. Которые от того радости получают, от чего столь много горестей и бед она сама претерпела. И столь в этом бывала рьяна, что и сам владыка иной раз ей выговаривал.
Ныне же, когда утоплены были блудницы, с войском пришедшие, усомнилась она в полноте выжигания сиёй заразы разврата и похоти. Владыко же на сомнения её изволил ответить так:
– Коли остались там кто, или из местных кто туда блудодействовать сунется — повторим. Но надо быстро — Пасха идёт, Господь дарует прощение грехам прежним. Иди, ищи.
Получив сиё пастырское благословение, одела она одежду тёмную, велела запрячь лёгкий возок свой игуменский, да прикатила к тому месту, где мы её нашли. А возок с возницей, дурковатой сестрой-послушницей, выше по лугу стоит, дожидается. Сама же Манефа, найдя удобное место откуда лагерь был весь как на ладони, смотрела, да слушала, да записывали мерзости православного воинства в складень. Для отдачи епископу, всей здешней местности — отцу и святителю.
Вот складень она и совала в сумку. А я в темноте никак не мог понять — что это. Додумался до рожка автомата… Факеншит! Ну не дурак ли я?!
Сухан растянул по песку её чёрное платье, по моей команде она встала на него на четвереньки, накинули сверху плащ, чтобы не замёрзла и не светила всем… своим. И я занялся её столь аппетитным, после мощей Новожеи, упокой господи её душу, задком, лично мною промытым и насухо вытертым. Щедро смазывал маслом в… интересующих местах, благо наш «банный набор» дождался нас под кустиками, звонко хлопал ладошкой для усиления кровообращения и ускорения разогрева… «аппаратуры».
Суёшь палец в корчажку с маслом, вставляешь между её губ. Не певчих, естественно. А там… там фиг. Так зажато, что и не нащупать. Тянешь за косу. Коса у неё длинная, до попы. Удобно сунуть руку под плащ и дёрнуть. Как коней вожжами осаживают. «Чтоб место своё знала».
Тянем-потянем… «Посадил дед репку»… Так за что же Дед посадил Репку? Или правильнее — на что?
Вскрикнула и наделась. Тут надо чётко понимать особенности русской грамматики: когда женщина одевается — это уже потом, а вот когда надевается… На мой ледяной скользкий палец. По первый сустав.
Замерла. Прислушиваясь к себе, к чуть заметному движению первой фаланги пальчика.
К прикосновении подушечки. К скольжению ноготка. Внутри себя.
Даже дышать перестала. «Поднятая на дыбы».
«О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?»
Первая фаланга среднего пальца как «мощный властелин судьбы»? — Так это смотря — чей палец. И смотря — где. И — чьей судьбы. Я ж — не всю Россию!
Да, точно не девица. Но обет целомудрия соблюдает. Наверное… При такой температуре окружающей среды ничего достоверного сказать нельзя.
Хорошо игуменья прогибается — приятно смотреть. Даже без «узды железной» — просто косу в натяг. Поясницы у инокинь разработаны — они ими постоянно поклоны бьют. А если «узду» чуть по-опустить?
Нехорошо: сразу сгорбилась, охнула, соскользнула. Осанка совершенно неэстетичная. Нет, без вставляния чего-нибудь куда-нибудь — осанки не получается. Русская мудрость так и говорит: «будто кол проглотил».
Снова осадить. Во-от. Уже лучше, уже прогиб и сама держит. А если последовательно всеми фалангами?
Прохождение каждого сустава воспринимается как отдельное важное событие. Всё. Жаль — только два. А если с переворотом? Резьба бывает — левая, а бывает — правая…
Ахает, но позу сохраняет. А если на два пальца? Тпру! Стоять! Куда пошла! Осади!
– Читай молитву.
– К-какую?
– Предсмертную. Ты, вкупе с епископом своим, совершили злодеяние. Душегубство. Убили женщин, иные из которых — невинны. Ибо не они выбирали путь, по которому шли, но лишь следовали добродетели смирения и покорности, послушания старшим да высшим. Ты же возомнила о себе — праведница. Обличала грехи несуществующие. Взяла себе роль судии. Что ж, теперь и тебе идти теми же путями. Дорогой блуда к омуту бесчестия. В хоровод утоплениц.
– Богородица, дево, радуйся… А-а-а!
– Что? Больно? Толстоват? Терпи. За грехи свои. Уж она-то обрадуется. Что с дуры за дурость взыскано. А теперь — сама. Надевайся. Ну! Глубже! С радостью! Ибо и казни, насылаемые за грехи наши, надлежит принимать с восторгом и умилением. Давай-давай, сучарка крестанутая, расстарайся по-курвиному. Ты им — смерть пропела, ныне тебе самой — их песни петь. Глянь туда. Вишь — костры горят. Там под тысячу здоровых пьяных мужиков. У которых их подружек отобрали. Вот кину тебя им на замену… Уж они-то с тобой поиграются! Сразу-то не умрёшь, но так… набалуешься, что все молитвы из мозгов по-вывалятся. Даже и «господи спаси» — сказать не сможешь.
Не могу точно вспомнить цитату из воспоминаний той кореянки из японского солдатского борделя. «Не важно: было ли утро или вечер — едва один солдат выходил, как входил другой». Там «входил» — речь о помещении?
