кружева.
– Время уносит все; длинный ряд годов умеет менять и имя, и наружность, и характер, и судьбу, как
говаривал старик Платон. Вы, случайно, не читали Платона? А я вот, знаете ли, водил близкое знакомство –
корешок переплета, правда, был жестковат…
Читать платье не умело, и разговаривать не хотело. Но философствующему крысу это не помешало –
устроившись поудобней на расшитой подушке для ног, он продолжил вещать, в задумчивости покусывая
собственный хвост.
– Кажется, я нашел достойного собеседника. Платон мне друг, но и истина порой обходится не
дороже сырной корочки в сытый день. Да не пугайтесь так, не дрожите вашими глупыми бантами! Пока мне
интересно беседовать, никто вас не съест, даже лапкой не тронет!
Страх ослаб, а затем и совсем исчез. Под неумолчный писк серого ценителя античной мудрости
платье тихонечко задремало. Так и пошло – дни тянулись за днями, недели за неделями, на чердаке
становилось то теплее, то холоднее, изредка с чердака капало и тогда прибегали служанки с тазами, иногда
снизу заносили очередную ненужную рухлядь. Однажды платье увидело и вредный черный роброн, но
разговаривать с ним не стало. Время шло, крыс старел, толстел и хромал, потом его место занял столь же
просветленный сын, затем внук – тот любил поваляться на пыльном кружеве, декламируя волнительные
рондели…
А потом появились поденщицы в белых косынках и аккуратных передниках. Окна раскрыли настежь,
старые вещи стали вытаскивать прочь – дом продали, рухлядь отправили на помойку. К пыльной ткани
несчастного платья впервые за много лет прикоснулись теплые руки.
– Мари, Жанетт, поглядите какая прелесть! И оно ведь никому не нужно, правда? Позвольте, я его
заберу!
Платье бережно упаковали в серый мешок и понесли по улице. Новый дом оказался куда скромнее – в
шкафу вместо бархата и атласа тихо висели льняные юбки, шерсть и сукно. Благородный наряд вызвал у
них совершенно детский восторг и платье приободрилось. Его долго стирали в трех водах, срезали пышные
банты и половину кружев, заузили юбки и немного расставили корсаж. А затем, затем…
Маленькая церковь в предместье, конечно, не шла ни в какое сравнение с роскошью Сен-Жерве. Но
все же это была настоящая свадьба! Горели свечи, пели мальчики, кюре читал положенные молитвы и рядом
с платьем красовался восхитительный черный костюм. А потом на ступеньках подружки осыпали невесту и
жениха розовыми лепестками. И вечером они танцевали в кафе, кружились без остановки, задевая юбками
мокрый пол. А ночью, осторожно расстегнутое, оно упало на пол рядом с черным костюмом – вот что такое
счастье!
Платье думало, что на этом его судьба завершилась. Но вышло совсем по-другому. Его аккуратно
отчистили, сложили в сундук, напичкав мешочками с нафталином. А затем стали доставать каждый год, в
день свадьбы. Когда хозяйка Фантина ждала ребенка, она только раскладывала его на постели и улыбалась,
когда беременность завершалась – наряжалась и целый вечер танцевала с мужем на кухне. Она любила
своего Жана и свадебное платье тоже любила. И хозяйским дочерям нравилось разглядывать золотое шитьё,
гладить банты и кружева, а когда мама не видит – примерять на себя чудный наряд. Наконец, старшая из
них, Адель, выросла – и в один прекрасный день платье снова взялись перекраивать, ушивать и удлинять.
И снова гремела музыкой свадьба, кружились юбки, ахали подружки невесты, и тихонько вздыхала
мать. Молодожены уехали в путешествие, вместе с ними платье повидало Прованс, прогуливалось по
улочкам тихого городка со смешным названием Динь-ле-Бен и вернулось назад, благоухающее лавандой.
Новая хозяйка перекрасила платье, придав белизне оттенок топленого молока и надевала его на праздники –
случалось и по десять раз в год. В шкафу к старинному наряду относились с почтением, уважительно
приседали и спрашивали совета. Единственная дочь хозяйки, Полетта, как и её мать когда-то забиралась в
гардероб, чтобы посидеть там тихонько, прижавшись к нежной душистой ткани.
В свой черед и эта девушка собралась замуж, сияющая и гордая с веночком из флер-д-оранжа в
пышных кудрях. Счастливый жених на руках снес невесту со ступеней церкви, а потом, вечером, в
нетерпении вырвал две застежки из ослабевшей ткани. Платье вздрогнуло – не столько от обиды, сколько от
дурного предчувствия. Оно не ошиблось – пришла болезнь. После рождения дочки Полетта начала чахнуть
и в считанные недели истаяла. Супруг погоревал в меру – и женился на другой, шумной, крикливой тетке.
Вещи прежней хозяйки скопом отправились на чердак, там же в крохотной мансарде разместили и
падчерицу с няней. Скупая хозяйка считала каждый сантим, приходилось выкручиваться. Спасали золотые
нянины руки. Пышные юбки пошли на подгузники и пеленки для малышки Жюли, из кружев сшили
чепчики и царапки. А расшитый корсаж, пуговки и подкладка пригодились совсем для другого. Всякой
девочке нужны игрушки, мягкие и понимающие друзья – чтобы было кому поплакаться, утыкаясь в
тряпочное плечо мокрой от слез щекой, кого обнять, укладываясь в постель.
Так платье стало куклой. Сперва было до невозможности удивительно – у меня руки, ноги, глаза и
чепчик? Меня одевают и раздевают, катают в колясочке? Мне говорят?
– Дорогая мадемуазель кукла, скушай ложечку кашки за папу, ложечку за няню, ложечку за кота
Фелисьена, две ложечки за мамА на небесах. А за тетю Клодетту пусть свиньи едят знаешь что?
Шаловливая девчонка разражалась хохотом, няня укоряла её, а потом смеялась вместе с нею. И кукла
улыбалась про себя тряпочной блеклой улыбкой. Она полюбила ласковую Жюли, ей нравилось служить
игрушкой, унимать дурные сны, выслушивать детские горести и обиды. А когда на чердак приходили
крысы, злые крысы с усатыми мордами, кукла грозила им тряпочным кулачком и бормотала плохие слова,
которым научилась от няни. В правой ноге она прятала большую цыганскую иглу – пусть только подойдут,
скверные твари, враз уколю! И крысы слушались, уходили грызть свечку, хрустеть хлебными корками,
копошиться в углах.
Девочка потихоньку росла, скудная жизнь ей нисколечко не вредила. Разыскав на чердаке старинную
азбуку, няня стала учить воспитанницу читать – и, конечно же, кукла училась вместе с ней. До Платона они
не дошли, но кое-как разобрать сказку Шарля Перро, песенку матушки Гусыни или стих из псалма могли
обе. Их жизнь переменилась в один момент. Отец застал мадам Клодетту с лакеем, выгнал её из дома, три
дня пил, а, протрезвев, вспомнил, что у него есть дочь. Жюли перевели вниз, накупили ей новых платьев,
книжек с картинками, удивительных фарфоровых барышень, умеющих открывать и закрывать глаза и
пищать «ма-ма». Даже няне достался теплый платок и бутылочка монастырского бальзама, исцеляющего все
болезни. У куклы было время подумать о превратностях судьбы днем, когда Жюли училась или играла с
новыми любимицами. Однако в постель брали именно её, тряпочную подружку. И на прогулку носили её,
сколько бы ни ворчал отец.
У Жюли было доброе сердце и щедрая душа. Увидев в переулке маленькую калеку в поношенном
платьице, которую на руках вынесла из подвала бледная мать, девочка не только вывернула свой кошелек и
отдала беднякам все, что там было, но и подарила несчастной самое дорогое, что у неё оставалось – куклу.
Новый дом оказался самым скверным местом из всех, что видела кукла, и когда-то доводилось видать
платью. Сырость, грязь, вонь, тараканы, крысы, два оборванных сопливых мальчугана, играющих с мусором
на полу и молчаливая Луиза, еле способная поднять руку. В новой хозяйке едва теплилась жизнь, она
неохотно ела жидкий суп, которым пичкала её мать, безразлично относилась к недолгим прогулкам, тычкам
