– Значит, вот как. – Аббатиса задумалась. Она сидела перед длинным столом в массивном – под стать самой – кресле с высокой резной спинкой из ирландского дуба, поставив ноги на небольшую скамеечку, и пытливо рассматривала незнакомцев. Синеокую девицу в скромной одежде послушницы и молодого светлоглазого парня – явно откуда-то из северных стран. Верить им или нет? Скорее – верить. И вовсе не потому, что они своим видом вызывают какое-то особое доверие, нет, да Хельги на это и не рассчитывал, рассчитывал на другое – на хваленый ум аббатисы. А уж та логически помыслила: – по всему выходило, могла ведь эта паршивка Гита такие дела учудить, подставив отца родного, вполне могла. В ее это характере, ну да ничего, обитель девку исправит, срок только дайте, и не такие грешницы каялись. А Гита эта… Тоже, Мария-Магдалина выискалась…
Ух, злодейка. И руку – якобы свою – она же подкинула, не стыдно было душу безвинную загубить, ладно, скоро отольются кошке мышиные слезки, ужо в подвале темном, сыром насидится-наплачется.
– Так. – Матушка Урсула подвинула поближе небольшой кусочек пергамента. Взяла гусиное перо, обмакнув в чернила, и быстро набросала несколько строк:
«Достопочтенному господину Эльдельберту, тану Эсбурга и прочих мест, от Урсулы, дщери Божией, поклон. С подателями сего письма надлежит немедля скакать в Честер, взяв с собой двух воинов, по пути заехать к купцу Седрику. Буде он дома, пускай тоже собирается в путь. Если же нет, то тогда скакать, не задерживаясь, Божьею милостию. С письмом придут девица именем Магн, послушница, и молодой дан по имени Снорри. В Честере возьмете девицу, вам известную, да на обратном пути, за ради Господа нашего, заедете в деревню Эймстон, где мужички, лэты и уили, совсем против Бога идут и шестую седмицу десятину не платят, а кроме того, и оброка от них, вижу, не дождаться. Мужичков тех покарать надлежит с примерной строгостию, на то у вас и воины будут. А уж я в долгу не останусь. Да поможет вам Господь, аминь».
– Нате! – Аббатиса свернула пергамент в свиток и тщательно запечатала его перстнем, капнув воску из горящей на столе свечи. – Скачите в соседнюю деревню, ее с холма видно. То манор тана Эльдельберта. Дадите ему письмо – он все сделает. Завтра к утру и выедете, помолясь.
– Ой, матушка! – вскрикнула Магн. – К утру-то, пожалуй, поздно будет! Лучше б сейчас скакать!
– Сейчас, говорите? – Аббатиса почмокала губами. – Ну, индо так и пусть будет. Если, правда, Эльдельберт не с охоты. Если с охоты, да пирует – никуда в ночи не поскачет, только утром. Ну, что стоите? – Матушка Урсула небрежно протянула для поцелуя руку, к которой по очереди приложились сначала Магн, а затем, глядя на нее, и Снорри. Молодому викингу, правда, подобный ритуал дался с большим трудом, и только уважение к пославшему их ярлу спасло аббатису от презрительной насмешки Снорри… В лучшем случае от насмешки…
Когда они выехали из врат обители святой Агаты, в небе уже зажглись звезды. Желтые, далекие и холодные, они висели в черно-фиолетовом небе недвижно, как и сто, и двести лет тому назад, и даже еще до Рождества Христова. Звездам не было никакого дела ни до воинов, которых, прочитав письмо матушки Урсулы, спешно скликал эгсбургский тан Эльдельберт, ни до двух пилигримов – отца Деклана и Никифора-Трэля, жгущих костер у пристани, ни до сидящего рядом с ними в образе монаха Черного друида Форгайла, досадливо поджидающего Ульву (напрасно, заметим в скобках), ни до Дирмунда Заики, вместе с неким бежавшим лэтом Эрмендрадом нашедшего-таки кое-какой приют в Нортумбрии у данов, ни до Красавчика Фриддлейва, ставшего уже уважаемым воином у них же, ни до действа, неспешно разворачивавшегося в небольшой спальне корчмы Лохматого Теодульфа, бывшей римской вилле. А действо, там разворачивающееся, было весьма интересным…
С золотым подносом в руках Гита вплыла в комнату странствующих поэтов, красавица с пылающим взором. Стояла полутьма, лишь в дальнем углу тускло мелькало зеленоватое пламя сальной свечи, отбрасывая от черных фигур гостей бегающие причудливые тени. Один из них, похоже, уже спал, утомленный дорогой, а двое других молились, стоя на коленях перед распятием.
– Эй! – тихонько позвала Гита.
Оба молящихся обернулись. Лица их скрывала тень капюшонов.
– Я принесла вам вина, – улыбнулась девушка. – И хотела бы послушать песни. Ведь вы и вправду барды?
Гости молча поклонились.
– Конечно, мы споем тебе песни, – кивнул один из них. – Только хорошо бы принести сюда арфу или хотя бы лютню.
Гита подошла к двери и, раскрыв ее, громко хлопнула в ладоши. Второй гость – Хельги – невольно залюбовался ее точеной фигуркой. Чьи-то шаркающие шаги раздались в коридоре, послышался чей-то шепот…
– Арфы, к сожалению, нет, – обернувшись к гостям, пожала плечами Гита. – Есть это… – Она протянула им лютню и бубен.
– Отлично, – поблагодарил бард. – Что же ты хочешь услышать, красавица?
– Что-нибудь про любовь, – усмехнулась Гита.
– Про любовь? Можно.
Кивнув, Ирландец задумчиво тронул струны.
– Это грустная песня о сватовстве короля Эохайда к Этайн, жене некоего Элкмара из Бруга. Песня о несчастной любви.
Глаза присевшей на край ложа Гиты зажглись неподдельным интересом. Все-таки очень мало было в тот век развлечений, чтобы пропустить просто так заезжих бардов.
– О женщина, пойдешь ли ты со мной, —
торжественно начал Ирландец, —
В дивный край, где нет наконечников копий,
Твои волосы словно венок первоцвета,
Тело, как снег, бело и прекрасно…
Грустный мотив лютни подхватил бубен и тут же повел свою линию, вторгаясь в музыку сначала ненавязчиво, еле слышно, а затем все громче и громче.
Сладчайшие теплые реки текут в том краю,
Любые там вина и мед.
Благородны там люди без всяких изъянов,
Без похоти и греха там зачатье…
Руки ярла словно сами собой били в бубен. Так, как никто никогда здесь не слышал. Был в этой музыке ласковый шум волн и грохот прибоя, первые шаги ребенка и топот несущихся скакунов, шелест крыльев орла и первый весенний гром. Вот он перестал играть… прислушался к чему-то снаружи, и вновь руки его ударили по туго натянутой коже, на этот раз громко, так, что отдавалось в ушах…
Звон мечей!
Хрипы убитых!
Рев летящих копий!
Удары бубна все нарастали. И вот уже Гита поднялась с ложа, не в силах противиться ритму, и закружилась, извиваясь телом.
О женщина, если придешь
в благородный мой край,
На чело тебе ляжет златая корона… —
пел Конхобар Ирландец, а Гита кружилась под ускоряющийся рокот бубна. Она, похоже, уже не слышала ни слов, ни лютневой музыки, только рваный ритм в голове, где-то в самых потаенных местах мозга.
