Ознакомительная версия.
Алексей сжал до хруста протянутую ему ладонь так, что Меньшиков крякнул, побелел лицом, но Алёха сразу объятия отпустил и хищно и холодно улыбнулся.
«Да что ты, князь, это же всё не твоих же рук дело, энто же всё Государь Император наш сотворимши. А вы же противиться ему не посмели. А как же иначе-то? Живота свого небось кажный жалеить. Какая же ваша вина передо мною буить? Никакой вины и нету вовсе.
Алексей опустил глаза, так что бы Меньшиков не увидел вспыхнувших в них огонь ненависти и жажды мщения, и продолжил тусклым и покорным рабским тоном.
– Да и то сказать, он же, Император, повелитель наш, а мы рабы его покорные. Его воля и его благо – закон для нас. Не могём мы роптать на волю господню. Что задумает, то и сотворимши с нами, рабами своими покорными… Знатца так и надо, так господь повелел, а нам рабам надобно смиряться и принимать от государя нашего всё за благо великое.
Меньшиков, при виде такой покорности и смирения со стороны Алексея, немного приободрился, лицо порозовело, былая вальяжность и наглость постепенно возвращалась к нему. Закурил свою голландскую любимую трубку, пахнул на Алексея и Толстого клубом пахучего Вест Индского табаку обратился к Толстому, как будто Алексея уже и нет промеж них.
– Намедни говорил я с матушкой нашей, государыней императрицею, Екатеринушкой нашей. Так она говаривает, что мол ослаб наш батюшка государь Император наш, Пётр Алексеевич. Стал здоровьем слабеть. Мол по ночам спить плохо, животом стал маяться, да и нервы расшатались. Надо бы ему пожалеть себя, а то всё трудится рук не покладая. Вона намедни на верфи корабль самолично на воду спускал, а другой, Корвет строящийся, самолично топором оглаживал, да ванты ставил. А строгий стал, что ты! Чуть что не по ём, так сразу и в морду подносит…
– Ты батюшка князь не ёрничай больно. Алексей Кириллович в курсе дела. Надо бы детали обговорить. Где жить будет, под каким соусом ему в полк проникнуть. Ведь все его там знают, а как Государь-то прознает, что сказывать ему будем? Не осерчал бы до смерти?
Алексей вступил в разговор.
– Я так полагаю. Надо бы открыть факторию по продаже кож. Я кое-какие образцы-то свои привёз, можно и ещё заказать, коли надобность будет. Во главе фактории поставить немца, али голландца, али италиашку какого-нибудь. А я при нём, как бы приказчиком. Есть у меня образцы кожи панцирной для армии нашей. Офицеры заинтересуются, будут приходить, ну и я тут ужо буду людёв надёжных искать.
– А как измена возникнет, донесут Государю на тебя?
– А чего донесут-то? Что лучшие в мире панцири для армии нашей делать могу, и воинство наше через это непобедимым сделать хочу? А про меня, думаю Пётр Алексеич уж забыл вовсе. Сколько у него таких развлечениев было? Надо рисковать. Иначе наше дело не сделаешь никак.
– А как ты с офицерами говорить будешь, что им втолкуешь?
– А втолкую я им, что, коли Пётр наследником будет, то и полк он распустит, и все победы оружия нашего немцам отдаст, и моря лишимся, и опять в Московию оборотимся. Да и мстить малец за отца свого начнет, да так, что мало и не покажется. Что нужно нам всем матушки Императрицы держаться, то есть тебя Александр Данилович, да и тебя Пётр Андреевич.
Он говорил искренне и с пафосом, будто и сам верил в это. Но голова оставалась совершенно холодной. Целью его было одно, проникнуть вновь в офицерскую среду, да ко двору подобраться поближе.
Глава двенадцатая
Сметь тирана-анчихриста батюшки
Император возлежал на атласных подушках. Лик его был бледен и нездоров. Глаза его были слегка прикрыв набрякшими веками. Он возлежал в полутёмной опочивальне, дневной свет не проникал сквозь плотные бардовые шторы. Колеблющийся отблеск одинокой чадящей свечи едва освещал огромную опочивальню. В помещении нестерпимо пахло мочою и какой-то гнилью, характерный запах застарелых любовных болезней. Пётр лежал совершенно обессиленный после очероедного приступа страшной и нечеловеческой боли. В опочивальне находился також тайный кабинет секретарь Макаров Алексей Васильевич, доктор Иоганн Блументрост и у входных дверей часовой – капитан Думб. В комнате царила зловещая тишина, только тяжёлое и хриплое дыхание Петра нарушало эту тревожную тишину.
В минуты облегчения от страшной боли, терзающей его плоть, Пётр был погружён в тяжёлые размышления, о своей жизни, о том, что сделано, и, что осталось недоделанным. Почему дело его жизни по обустройству России, приведении её к чистоте порядку и просвещённости, превратилось в разорение, войну и бедствия для народов? Почему он, такой добрый, тянущийся к цивилизации, чистоте, прогрессу, превратил и себя и державу в пьяную орду, скопище воров и садомитов, лихоимцев и рабов? Почему он, жаждущий чистой и вечной любви, превратил свою жизнь в сплошное блядство, распущенность и пьянство? Как так случилось, что самые близкие его люди, Сашка, Катька, Шафиров, и многие другие, покинули, предали его. Кому теперь отдать Россию? Кто продолжит дело его жизни? Никому нету веры! Все вокруг предатели и воры. Самая большая его боль – Катькино предательство. Ну да, он, конечно виноват перед нею. Но, ведь если бы не её пьянство, родила бы ему наследника, и не стал бы он искать любовь на стороне. Мария! Этот светлый луч в его угасающей жизни! И ту не уберёг, и ребёночка нашего не уберёг! И вот лежу я совершенно одинокий старый и никому уже не нужный обрубок, некогда великий Император, великой Державы, созданной его трудами, энергией и умом. Вспомнилась почему-то Полтава. Как увлёк он за собой к победе бегущую уже армию, как мощью и удалью своей развернул уже было отвернувшуюся от русского воинства фортуну, к победе, к Великой победе. И вот сейчас всё утрачено уже, и вместе с жизнею уходит надежда на бессмертие дела своей жизни. «Кем я прослыву в потомках? Великим строителем, просветителем, или Злодеем и Антихристом в человечьем обличении?
Боль внизу живота и в мочевом канале, то затихала, то возобновлялась короткими спазмами., постепенно слабея и затихая. Организм был подавлен страданием, он тихо постанывал, как ребёнок.
Постепенно взор его прояснялся, становилось гораздо легче. В такие минуты просветления, разум и энергия вновь возвращались к нему. Он приподнялся на подушках, обратил взор на Макарова.
– Алексей Васильевич, распорядись, что бы мне принесли чего-нибудь откушать. Да трубочку мою подай, что-то курить хочется, аж уши пухнут! Замучила меня эта хворь проклятая! И обращаясь уже к Иоганну Блументросту – «А ты дохтор, распорядись, как мне водочки стаканчик принесть, Что-то в горле пересохло.
– Фаше фвеличество, как же можно, при фашем состоянии-то, никак не можно, это очень пофретит Вшему Феличестфу.
– Феличестфу, Феличестфу, тфу собака немецкая! Кому скал водку тащи!
– Сей момент, Ваше Величество, мигом распоряжусь!
Макаров прыгающей походкою двинулся к дверям. Отстранив Думба от двери, открыл её и в проёма Пётр разглядел часового, стоящего с другой стороны двери. Это был Абрам Петров.
– Погоди, погоди-ка, позови-ка мне во того капитана!
– Не велено, Ваше Императорское Величества, смиренно склонив голову на бок тихо прошептал Макаров.
– Кем это не велено! Кто там ещё распоряжения Императору делает! Повешу мерзавца!
– Меньшиковым не велено, Александром Даниловичем…
– Ах, Сашкой, сукиным сыном! Его и повешу первого! А тебя вослед за ним! Взяли себе моду, пускать-не пускать! А ну зови сей час же!
Голос Петра окреп, круглые чёрные глаза его свирепо завращались, седой ус задёргался, длинные пальцы его сжались в огромные кулачищи, он приподнялся на подушках, волосы седые растрепались, рот скривился в страшной гримасе, обнажив зубы, гнилые уже, но ещё крепкие и способные загрызть любого, кто ослушается его воли. «Диавол, сущий диавол, подумал Макаров, ноги его от страха подкосились, спина и промежности взмокли, он побелел, голос его сорвался на фальцет, и поперхнувшись он промямлил за дверь.
– Капитан, тебя батюшка Император просют войти. Только не на долго, ему нельзя волноваться, не беспокой батюшку…
Абрам Петрович вошёл в царские покои и остановился, смиренно склонив голову на бок в нескольких шагах от кровати государя.
– Подойди ко мне ближе, Абрашенька, рад видеть тебя. Какой ты однако стал, герой прямо из преданий греческих! Как служба проходит? Как укрепления на Кронштадте? Всё ли учёл? Враг не сможет к нашей столице с моря подойти? А как твои учительские успехи? Да ты бери стул, садись, обскажи всё, как есть.
Ознакомительная версия.
