убитых. Совсем серьезных ран, как у Пилата, было немного. Все-таки выучка у римских солдат на высоте — в общем строю хрен их достанешь за большим щитом скутумом! А вот когда строй уже распался, тут да — возможно всякое. Нынешние раны у солдат были в основном колотые и резаные. Гематомы, ссадины, растяжения и вывихи здесь никто за ранения вообще не считает — само пройдет.
Осмелевшие лекари встали за нашими спинами, стараясь увидеть загадочную inficio в ране хотя бы по внешним признакам, раз внутреннего зрения им не дано. Я внимательно рассматриваю раны, указывая и лекарям, и апостолам на недочеты.
— Вот здесь кто-то плохо почистил рану, видите: уже краснота начинается? Если сейчас не вычистить, скоро начнется абсцесс, или нагноение, если называть по-простому. Работаем.
Помощник лекаря слушает меня, открыв рот, потом таращится на рану в надежде все же рассмотреть эту самую inficio. Не увидев ничего, смущенно спрашивает:
— Примас, а как-то можно и другим получить эту удивительную «силу», которой ты обладаешь?
— Нам с апостолами она была дана от Бога — пожимаю я плечами — как получить ее тебе, я не знаю. Молись, уверуй в Иешуа по-настоящему, как мы, и возможно тогда воздастся тебе по твоей вере. Но поверь, хорошим медикусом можно стать даже и без этой силы. Просто нужно добросовестно относиться к своему лекарскому ремеслу и сражаться до конца за каждого пациента, принимая его страдания как свои собственные. Можно, конечно, почерпнуть важные знания из древних манускриптов, но помимо этого в душе у тебя должно быть сострадание к людям. Без него никак.
Закончив с осмотром раненых, предлагаю своим спутникам.
— Ну, что? А теперь пойдем, навестим пленных? Вдруг там тоже наша помощь нужна?
Тиллиус недовольно хмурится, но потом все-таки кивает мне в сторону ворот. Скрижаль отправляется в свой ковчег, ребята Фламия берут его под охрану и уносят в палатку фрументария.
Да уж… разместить такое количество пленных на территории временного лагеря совершенно невозможно. Бараков здесь нет, только полотняные палатки — у каструма ведь чисто военное назначение. Да никто и не собирается обеспечивать пленникам комфортные условия — ночевать им сегодня и в ближайшие дни придется прямо под открытым небом. Кормить их до Кесарии видимо тоже никто не будет — хорошо, если чистой водой обеспечат. Вот никогда раньше не задумывался: а как вообще римляне перемещали тысячи военнопленных или рабов? Теперь похоже, увижу все собственными глазами.
Пленных много. Они понуро сидят прямо на земле, разделенные на группы. Запах потных мужских тел витает над зелотами, невольно заставляя поморщиться. Охраны здесь много, и судя по суровому виду солдат, церемониться с пленниками никто не собирается. Рыпнешься — и жизнь твою сразу прервут ударом копья или меча. Кто не дорожил своей жизнью — те уже полегли на поле боя, а здесь желающих расстаться с ней, нет. Эти, скорее всего, сами побросали оружие, когда увидели, что их главарь убит. Презрение римлян даже можно понять — трусоватые иудеи, выдернутые из своей привычной деревенской жизни, уже заранее смирились с участью рабов.
— Раненые есть? — громко спрашиваю я на арамейском — помощь лекаря нужна?
В ответ тишина. Пленные делают вид, что не слышат меня или не понимают.
— Никто тебе не признается — усмехается Тиллиус — они боятся, что солдаты посчитают раненых обузой и сразу добьют.
Но пострадавших среди пленных и правда не видно, похоже, легионеры уже успели проредить их.
Мы с фрументарием проходим мимо иудеев, выискивая глазами подходящего «языка». Испуганные юнцы нам не нужны, вряд ли они вообще могут что-то знать. Забитые селяне в обносках — тоже нас не интересуют. Ищем того, кто постарше и поприличнее одет. Наконец, нашли пленника лет тридцати, бородатого, со шрамом на щеке, который хоть немного выделялся из общей массы своим чистым хитоном из добротного полотна. На обеспеченного горожанина он, конечно, не похож, но и дремучей деревенщиной его не назвать. Фрументарий велит солдатам расковать пленника, и мы возвращаемся в лагерь со своей «добычей».
В шатре Тиллиуса иудея ставят на колени, за его спиной встает солдат с обнаженным мечом. Пока фрументарий посылает за писцом, я, молча, рассматриваю пленника. Пытаюсь понять, как с ним разговаривать, чтобы узнать все, что нас интересует.
— Хочешь пить? — спрашиваю я его на арамейском.
Иудей удивленно таращится на меня. Ну, да — от римского солдата обычно сочувствия не дождешься. Наливаю воды в глиняную кружку, протягиваю ему. Пленник, помедлив, берет ее двумя руками и жадно припадает к холодной воде.
— Как ты вообще оказался среди зилотов? Совсем же не похож на них.
Пленный вытирает рукавом губы, помедлив, нехотя отвечает мне.
— Думаешь, римлянин, у меня был выбор? Пришли люди Элизара, велели всем молодым мужчинам деревни идти с ними. Мы и пошли.
— Это ессей — уверенно произнес Тиллиус — Посмотри на его хитон. Такие носят в братстве «чистых».
Про ессеев я, разумеется, знал. Это была одна из иудейских сект, которая жила закрытой общиной. Ессеи признавали и молились Единому богу, ждали Мессию, но при этом сохраняли языческие обряды и верования. Именно им принадлежали знаменитые Кумранские рукописи.
— А с чего Елеазару вообще пришло в голову нападать на большой, хорошо вооруженный отряд римлян? — я решил не нервировать пленника своими знаниями.
Еврей замолкает и отводит взгляд в сторону. Не хочет говорить, хотя явно что-то знает. Тиллиус хмурится и уже открывает рот, чтобы начать угрожать пленнику, но я жестом останавливаю его. Подхожу к ковчегу, достаю скрижаль. Показываю ее бородатому.
— Знаешь, что это такое?
Тот на миг даже перестает дышать. Забывшись, пытается вскочить с колен, но железная рука легионера возвращает его на место.
— Откуда у вас иудейская святыня?! Вы забрали ее из Храма?!
— Успокойся. И ковчег, и скрижаль по-прежнему находятся в Иерусалиме, и теперь любой паломник может их увидеть в Храме. А это — та самая разбитая Моисеем скрижаль. Мессия восстановил ее — видишь, здесь остался едва заметный след на камне?
Ессей вглядывается в святыню, потом неуверенно кивает.
— Ты не врешь, римлянин…
— А разве можно соврать в ее присутствии?
