Подобный, с позволения сказать, отдых далеко не всем пришелся по душе. Настоящий вояка, бывавший в серьезном деле, начинает относиться к смотрам и парадам с некоторым пренебрежением. После кровавых схваток заниматься шагистикой, изнурять испытанных солдат муштрою и оскорблять свой боевой глайдер наведением нарочитого лоска – ну как перенесть такое? Только высочайший визит в качестве повода к смотру удерживал моих товарищей от ропота и проявления недовольства.
Меня и несколько других офицеров назначили квартирьерами, поручили нашему попечению четыре инженерных взвода и отправили обустраивать будущую дислокацию полка.
Место определили нам совсем глухое. На многие версты окрест лежала степь ровною скатертью. Далеко было видно, как ветер гонит по серебристой траве волны, сходные с морскими. От волн исходил терпкий, медвяный запах. Медом пахла и вода в колодце, выкопанном в незапамятные времена. Цырык-цырыки, род здешних кузнечиков, пели так самозабвенно, что иной раз приходилось нам почти кричать, дабы быть услышанными друг другом.
Покойная здешняя местность выглядела самой благодатной. Тем удивительнее было знать, что ближайший оазис находится отсюда в трех днях пути по воздуху. Варучане избегали селиться тут и пасти свой скот.
Ротмистр Алтынаев быстро указал и на причину этого курьеза. Собственно говоря, причина располагалась прямо вокруг нас, потому я сразу ее и не приметил. А если подняться на глайдере повыше, то ясно видными делались огромные круги из примятой неизвестно кем травы. В центре одного такого круга мы и разбили временный наш лагерь.
Поздним вечером, после ужина, когда чаша с пуншем пошла по рукам, уподобившись спутнику на орбите, когда задымили трубки, а поручик Сенютович отчаялся настроить свою бывалую гитару, разговор у костра сам собою вернулся к таинственным следам на траве.
– Подобные кунштюки встречаются и на Земле-матушке. Во времена дремучего Средневековья люди полагали, что эти круги оставляли на полях ведьмы, когда в непотребном виде плясали и тешили тем самого сатану, – изрек полковой врач Щеткин менторским тоном.
Сенютович сразу пришел в восхищение.
– Какой же темперамент нужно иметь, господа, – мечтательно молвил он, – чтобы в пляске этак траву утоптать! Полагаю, ведьмы были те еще штучки!
– Позднее, в более просвещенные времена, а именно – в веке двадцатом, принято было считать, что круги на траве суть следы визитеров из обитаемого космоса, – продолжал Щеткин. – Но мне кажется, что это вздор. Мы на этой планете сами в качестве пришельцев, и однако ж я ни разу не наблюдал, чтобы г-н полковник или, скажем, присутствующий тут поручик Сенютович бегал по степи и приминал растительность ровной окружностью. Нет, господа, поймите меня правильно – упомянутому поручику случалось на моей памяти выписывать на ходу замысловатые фигуры, но они походили скорее на синусоиды…
Дружный хохот заглушил слабые протесты Сенютовича, каковой, бесспорно, и протестовал-то больше для вида, а сам считал себя польщенным.
– Однако суеверия редко бывают беспочвенны, – заметил ротмистр Алтынаев, сохраняя при общем смехе полную серьезность. – Я бы сказал, что суеверия – это неверно истолкованные факты. Мне доподлинно известно, что местные пастухи избегают ведьминых кругов по причине вполне определенной. Домашний скот, случайно попавший в подобный круг, не может уже сам выйти из его пределов и, бывает, гибнет от полного истощения.
Я православный христианин, господа, и самой верой своей избавлен от пустых страхов перед неведомым. Тем не менее ведьмы с их плясками кажутся мне более натуральными, нежели вздорные и непрошеные гости из космоса, которым заняться более нечем, кроме как портить выпасы.
Во времена, названные нашим почтенным доктором “просвещенными”, отрицалось само существование потусторонних сил. Немало людей пострадали от того, что, столкнувшись с опасностью, не сознавали ее.
Что греха таить, ведь и в наш век случаются порой такие истории, что иной записной скептик только рукой махнет и слушать не станет. Думается мне, почти каждый из нас может припомнить нечто в подобном роде, что произошло либо с ним самим, либо с кем-то из его знакомых.
– Пожавуй, так, – согласился князь Мшинский, сидевший до сих пор в молчании.
– Неужели, князь, и вы бывали свидетелем сверхъестественного происшествия? – поразился я.
Мне и в голову не могло прийти, что неизведанное по своей воле коснулось человека, ничем, кроме чистоты воротничка, не озабоченного. Казалось, что предел таинственного, положенный князю, – невесть откуда взявшееся пятнышко на надушенном батистовом платке.
– Бе’ите выше, ко’нет. Не свидетелем, а непос’едственным участником. Самого нату’ального све’хъестественного п’оисшествия.
– Ну, пошла писать губерния! – усмехнулся доктор Щеткин, но Сенютович, не слушая его, взмолился:
– Князь, миленький, расскажите! А то, право, мне теперь от любопытства не заснуть.
– В самом деле, князь!
– Поведайте ваше происшествие, князь!
– Не томите, ей-богу! – поддержали поручика остальные.
– Что ж, пожавуй, я ’асскажу. Но коли сон у вас п’опадет не от любопытства, а от иных п’ичин, то уж меня п’ошу не винить.
С этими словами князь Мшинский бросил в костер окурок дорогой регалии, пригубил коньяку из серебрянной фляжки с гербом, щелчком смахнул воображаемую соринку с выпушки рукава и начал:
– Свучивось это, господа, по’ядочно лет назад. Я тогда быв молод и весьма неду’ен собой…
Дабы не обременять и без того терпеливого читателя изысканным, но уж очень своеобразным произношением князя, я перескажу его историю от третьего лица.
Князю шел девятнадцатый год. Юности свойственны колебания, и ради этих причин князь никак не мог определиться с будущей своей стезей. Заманчивая карьера военного сменялась в его воображении светскими радостями мирной жизни, какие только может предложить Санкт-Петербург молодому человеку из хорошей семьи. Думается мне, князь никак не мог решить, что больше к нему идет – фрак или же доломан с ментиком.
Уступив настояниям своей маменьки, князь Вольдемар вознамерился держать экзамен в университет и даже всерьез засел за книги. Впрочем, экзаменацией он манкировал – напряженные умственные занятия подорвали его здоровье.
Маменька всполошилась и раскаялась в своей настойчивости. Она тут же взяла с юного Вольдемара честное слово, что впредь он не станет обременять себя науками и не разогнет ни единой книги, за исключением беллетристики – и то в качестве снотворного.
Сразу после заключения сего торжественного пакта молодой князь был отправлен на планету М***, славную в те поры курортами и целебными испарениями.
В дороге ему грустилось. Планета М*** рисовалась в воображении князя непривлекательной юдолью, где коротают век подагрические старички и чудят напропалую бодрые старушки. Променять блаженную истому белых ночей, насыщенную волнующими флюидами и ароматом персидской сирени, на скучный пляж, усеянный телами, далекими от совершенства статуй Летнего сада… Сама мысль эта представлялась князю кощунством!
Впрочем, по прибытии молодой князь мгновенно утешился.
Приморский город утопал в цветах, а ночные огни его подмигивали превесело и соблазнительно. Местные женщины, весьма легкомысленные по части своего гардероба, являли окружающим античную безупречность форм столь щедро, что “…сове’шенно не возникаво никаких ду’ных мыслей, хотевось только созе’цать, как бы в ка’тинной гале’ее…”.
За считанные миги отыскались в городе земляне в изрядном количестве, а среди них – множество соотечественников.
Увы, земляки наши из купечества до сих пор, кажется, не выучились пристойно вести себя за границею, и удивляются на них теперь не только в Европе, но и на других планетах. Но по счастью, на курортах М*** тогда преобладала аристократия, и русских там по сию пору любят не только за то, что они богаты.
Словом, наш князь немедленно повстречал своих петербургских и московских знакомых и скоро почувствовал себя не на чужой планете, а словно бы на собственной даче, на Елагином острове.
Почти всякий вечер юный Вольдемар был зван то на бал, устроенный под открытым небом, то на прием, то на ночное катание по морю с участием наяд, сирен и ручных дельфинов.
Довольно скоро от переутомления князя не осталось и следа – он рассеялся совершенно. Но сердце его, молодое сердце, не переставало сладко ныть. Словно ожидало оно от поездки чего-то большего, нежели простые светские удовольствия.
И вот однажды, на маскараде у графа Еловича, юноша заметил девушку необычайной красоты.
Она притягивала к себе внимание еще и тем, что пребывала как бы в стороне от общего веселья. Взоры таинственной незнакомки были задумчивы и печальны, черная бархатная полумаска подчеркивала мертвенную бледность ее лица.
