гаркнул я, надсаживая легкие, и мою команду хором повторили сотни и сотни стрелков, упирая приклады винтовок в плечи и надеясь на то, что заморские заклинания принесут им удачу в бою, — Це-е-елсь! А-а-а-агонь!
— А-а-а-агонь! — выдохнул строй, и коричневые пальцы кафров потянули за спусковые крючки.
Залп четырех тысяч винтовок свинцовым дождем смел артиллеристов, боевое охранение, обозников и всех, кто попал под это рукотворное стихийное бедствие.
— Марш-марш!
— Р-рыба-колбаса, р-рыба-колбаса… — им было страшно до чертиков, но они шли вперед, на ходу перезаряжаясь, и горе всем, кто станет на пути у этих покладистых, добродушных людей…
— Знаешь, что это? — Карский был явно под впечатлением. Он переводил взгляд с кафров на меня и обратно, — Крестовый поход детей.
* * *
Бородатые гемайны, с ног до головы покрытые пылью и кровью, размахивали шляпами и разноголосо орали, приветствуя малышей кафров, марширующих вдоль рядов кавалеристов из коммандо, всё-таки успевших на выручку:
— Йа-а-а-а! Йа-а-а! Еэр дие наам ван Год!
Кафры как-то растерянно улыбались и кричали в ответ:
— Наталь! Наталь! Рыба-колбаса! А-а-агонь! — и салютовали винтовками, эти маленькие герои.
Их осталось в живых едва половина, и мне некого было винить в этом. Себя? Грэя? Бутлера? Ван Буурена и разведку Наталя?
Крестовый поход детей окончился бойней. Напуганные прекращением артобстрела и залпами в тылу, командиры федералистов развернули третью линию, почти целиком состоящую из опытных бойцов: что-то около трех рот зуавов, двух сотен Гертонских гренадеров, охранные и штабные взводы из моих разлюбезных соотечественников, в гражданскую стоявших по другую сторону фронта.
Кафры стояли и стреляли до тех пор, пока не падали, убитые наповал, или от потери крови. Беречь голову? Как я мог залечь или укрыться, когда мои — пускай и на один день — бойцы стояли в полный рост? Они не умели по-другому, так мы их научили, ориентируясь на столкновения с дикарями Сахеля. И потому потери были ужасающими — с обеих сторон.
Зуавы полегли почти полностью. Рассмотрев, кому они обязаны ударом в тыл, зурбаганцы рассвирепели и, не слушаясь командиров, кинулись в атаку в своем яростном стиле, решив разогнать «грязномордых», посмевших стрелять в своих освободителей. Штыки и приклады, этого будет довольно для чертовых карликов — так они думали. И были изрешечены пулями. Остальные федералисты резко поумнели — и пытались атаковать короткими перебежками, под прикрытием пулеметов.
Не будь среди кафрского войска наших, имперских вояк — малыши полегли бы все. Но опытные легионеры корректировали подавляющий огонь сотен и десятков винтовок, указывая цели. Кузьма занял позицию на возвышенности и лупил короткими очередями, поддерживая самые опасные участки. Гущенко и Ющенко переквалифицировались в снайперов, пытаясь прицельно выбивать пулеметную обслугу… Зажатые между лагерем, откуда гемайны ван Буурена и легионеры Шендеровича беспрерывно и болезненно огрызались винтовочным и орудийным огнем, и громыхающей залпами шеренгой кафров, войско Федерации было вынуждено сражаться на два фронта и теряло огромное количество людей. Не знаю, что творилось на берегу Лилианы, но у нас каждую минуту кто-то падал на землю, обливаясь кровью.
Побоище продолжалось около часа, пока не подоспели коммандо, дикими воплями, бинокулярной стрельбой и развевающимися своими бородами внесшие панику в ряды неприятеля. Атака конной лавы в десять тысяч всадников — это зрелище апокалиптическое…
Я остался цел и невредим. Ни единой царапины. Но седых волос, наверняка, прибавилось, и глаз дергался — об этом мне Феликс сказал. У него рука болталась на перевязи, и пальцы не хотели шевелиться — но разведчику было наплевать. В глазах у него сверкали бесенята.
— Из-за Лилианы подошли первые сыновья во главе с Луисом Боотой. Федералистам придется сдаться!
Остатки разгромленных частей противника по иронии судьбы укрылись в том самом русле реки, которое мы использовали для обходного маневра, и теперь выжившие командиры решали, как им быть дальше. Судя по всему, там расположилось несколько тысяч человек — и они понятия не имели, что делать.
Я снял треснувшие солнечные очки и выбросил их к чертовой матери. Светочувствительность — теперь это было меньшее, что меня волновало. Нужно было возвращаться в лагерь на берегу, и я с ужасом думал о том, что стало с лазаретом, с медиками и пациентами, не успевшими эвакуироваться до начала артобстрела… Там ведь были наши, имперские мужчины и женщины! И кафры, и гемайны, которые за последние месяцы стали для меня такими же соотечественниками, как жители Груманта, Мангазеи или берегов Эвксины…
Кузьма шел ко мне и на ходу пытался отщелкнуть последний, пустой дисковый магазин от пулемета. Его хаки был в крови, но от госпитализации преторианец отказался: мол, царапина.
— Господа офицеры, а это еще что за черт? — он поднял голову к небу.
— Это не черт, — сказал я, — Это Уткин.
— Уткин? — удивился Феликс, — А он тут чего забыл?
Хорошо знакомый мне аэроплан «Давид» летел, гудя мотором, чуть ниже облаков — по направлению к руслу реки, где укрылись федералисты. Вдруг от него отделился какой-то предмет и полетел вниз, постепенно уменьшаясь в размерах. Затем — снова и снова, около десяти непонятных штуковин устремились к земле. Я понял, что это, буквально через несколько мгновений: листы бумаги крутились и вертелись в воздухе, планируя и разлетаясь по всей округе.
Один из них принес Буба — усталый и потрепанный, но несломленный.
— Минеер командир, а что тут написано? — спросил он и шмыгнул разбитым носом.
Феликс выдернул листовку из рук кафра и принялся читать. Его лицо менялось с каждой строчкой, а потом он уставился на нас ошалевшими глазами:
— Перемирие, господа! Они заключили перемирие!
* * *
Это было очень странное чувство: тянущая пустота в душе. Абсолютное непонимание того, что делать и как жить дальше. Я переставлял ноги, сжимал эфес шашки, а в голове шевелилось некое чувство де жа вю — я уже переживал это раньше, на дворцовой площади, в столице, когда ликующая толпа солдат и горожан внесла Императора в тронный зал и короновала на царство. Сейчас было так же.
Теперь — куда? В Империю — к Артуру Николаевичу? Обратно — в гимназию, на побережье Эвксины? Или остаться здесь, в Натале — налаживать мирную жизнь, работать военным атташе при посольстве Империи? Или на Сипангу — к Джимми Коллинзу и Джеку Доусону, двигать курьерский бизнес?
Эти мысли были какими-то фантастическими, слишком далекими от реальности, чтобы стать проводниками в будущее. Ясно было одно — следовало позаботиться о раненых кафрах, присмотреть, чтобы их устроили не хуже легионеров и гемайнов. И помочь разгребать завалы в лагере.
У гемайнов
