Ознакомительная версия.
Высокий замок пылал, подожженный казаками Кривоноса. К подножию горы, где он был построен, согнали толпу пленных шляхтичей и жолнеров, заставляя спускаться по крутым тропам чуть ли не бегом, хотя многие из них были ранены и с трудом держались на ногах. Поляки старались сохранить достоинство и спокойствие, несмотря на изнеможение и испуг. Кто-то даже смотрел на казаков с высокомерным презрением, но в глазах большинства была равнодушная, безнадежная обреченность…
Сам Кривонос, лежа на разостланных попонах в тени под высоким раскидистым явором[58], хрипел и задыхался. Лицо приняло серо-землистый оттенок, на губах пузырилась кровавая пена. Жить полковнику оставалось считаные минуты, и это понимали все, включая его самого.
– Едет! Едет гетман, батьку Максиме! – встрепенулся казак, то и дело поглядывавший на дорогу.
Губы раненого, дрогнув, медленно растянулись в какой-то жуткой, торжествующей улыбке, больше похожей на оскал.
Хмельницкий осадил коня, с непривычной резкостью рванув поводья… Спрыгнул с седла, не дожидаясь помощи, бросился к телу сподвижника, упал рядом на колени.
– Максиме! Да как же… Ох, горе! Просил же тебя! – голос гетмана прервался от горлового спазма. Невероятным усилием воли Богдан взял себя в руки, удержавшись от слез.
– Прости… Не уберегся… – с каждым чуть слышимым словом изо рта Кривоноса лезла кровавая пена. – Дай клятву!
– Какую клятву, Максиме? – еле выговорил Хмельницкий.
– Ярема… Не мирись с ним! Должен умереть он, как собака! – глаза умирающего на мгновение полыхнули страшным, дьявольским огнем. Казалось немыслимым, что он до сих пор жив и даже может что-то говорить, пусть и шепотом. Лишь невероятная, беспредельная ненависть к кровному врагу еще поддерживала его на этом свете. – Поклянись!
Столпившиеся вокруг казаки, не стыдясь, всхлипывали.
– Клянусь тебе, Максиме! Пока я жив, Ярема будет злейшим моим врагом. Не успокоюсь, пока его не уничтожу! – Хмельницкий сжал в ладонях руку Кривоноса, ставшую холодной и влажной от пота. Будто надеялся удержать верного своего помощника, придать ему сил и спасти от смерти.
Умиротворенная, счастливая улыбка навсегда осталась на замерших окровавленных губах полковника. Он, передав другому человеку святое дело отмщения, теперь мог наконец-то успокоиться и забыться вечным сном. Грешная душа Кривоноса отлетела, дожидаясь встречи с суровым и справедливым Высшим судьей.
Богдан осторожно закрыл покойнику глаза, шепча молитву.
– Пане гетмане, ну не надо так мучиться! – от участливого голоса генерального писаря на какой-то миг становилось легче, а потом душевная боль накатывала снова. – Все мы в руце Божьей, все смертны… А уж гибель на войне – дело самое что ни на есть обычное. Исправить твоя милость ничего не сможет, так к чему же терзать себя?
Хмельницкий тяжело вздохнул, утирая повлажневшие глаза.
– Знаю… Но как тяжко! Он предан мне был душой и телом. А я его ругал, грозился из полковников погнать, даже казнить…
– Так ведь за дело же!
– Истинно, за дело. Но мне от этого не легче. Ох, Максиме, Максиме! Повернуть бы время назад, я бы тебя при себе удержал. Пусть Лысенко повел бы полк на приступ…
– Он не остался бы в тылу, то пан гетман сам знает. Не таким человеком был покойник. Жил одной лишь местью да жаждой крови… Прости, Господи! – Выговский поспешно перекрестился.
– Бог ему простит, надеюсь, – тихо произнес гетман. – Горе его терзало, лютое горе. Видимо, что-то с разумом стряслось… Ох, какую тяжкую ношу порой взваливает судьба на плечи человеческие! И пусть панотцы говорят, что Бог никому не посылает испытания не по силам, а все же призадумаешься: за что?! Вот и мой сын… – Богдан поспешно умолк, плотно сжал губы и отвернулся от Выговского, чтобы тот не заметил слез, покатившихся по щекам.
– Пути Божьи неисповедимы, пане гетмане. Надобно утешаться мыслью, что души невинных страдальцев непременно обретут райское блаженство. А души их катов будут гореть в пекле!
– Да, только в том и утешение… – кивнул Богдан. – Вот что, Иване! Отправляйся-ка к Вовчуру да передай от моего имени, чтобы пленных, взятых в замке, отдали татарам. Боюсь, казаки на них так злы, что порубать могут, мстя за Кривоноса. Не хочу лишней крови! И без того грешен… Пусть живыми останутся, хоть и в неволе. И Тугай-бей обрадуется, получив лишний ясырь. Ступай!
– Слушаюсь, ясновельможный! – Выговский направился к выходу, но вдруг остановился, будто случайно увидев на ковре свернутый кусок бумаги. – Осмелюсь только… Кажется, пан гетман обронил это, когда спешил к раненому.
– Что? – не понял в первую секунду Хмельницкий, но тут же, ахнув, полез в карман. – В самом деле! И вправду обронил! – Он стал нагибаться, чтобы подобрать бумагу, но генеральный писарь опередил, подал с поклоном.
* * *
Мы возвращались из продолжительной поездки усталыми, но довольными. «Конезаводчики» (или как их назвать) не халтурили, сполна отрабатывали полученный аванс. Их стимулировал не только страх перед гневом вспыльчивого и могущественного Вишневецкого, но и надежда на вторую половину более чем щедрой суммы. Тягловая сила для будущей армады тачанок успешно проходила подготовку. Во всяком случае, так показалось не только мне, но и Тадеушу, который в лошадях разбирался лучше: все-таки с детства ездил верхом!
Мой помощник проявил себя очень дельным, толковым и требовательным специалистом. Я мог лишь еще раз порадоваться, что не ошибся, остановив на нем выбор.
– Так, проше пана, а чем здесь кормят лошадей? – спрашивал Тадеуш тоном вежливого, но строгого и неподкупного ревизора, без лишних церемоний запуская руку в огромные мешки с овсом и ячменем, щупая сено. Он внимательно рассматривал, даже нюхал, проверяя, достаточно ли качественный корм, разве что на вкус не пробовал. – А вода в поилках чистая? Откуда берется? Как часто ее меняют? Пан уверен, что не реже? Напоминаю, что мы с паном первым советником выполняем волю ясновельможного князя Иеремии и действуем его именем, поэтому нам нужны самые точные сведения!
Мелкопоместный шляхтич, которому выпала великая удача – попасть в ограниченный круг лиц, удостоенных доверия прославленного магната, одного из первых богачей Речи Посполитой, и за его счет поправить свои дела, истово клялся Маткой Бозкой и Яном Крестителем, что в здешней конюшне о лошадях заботятся, как о родных детях. И корм всегда отборный, и вода свежая, родниковая, в денниках чистота, навоз убирают регулярно, ясновельможные паны сами могут убедиться, своими глазами, если охота…
Ознакомительная версия.
