Пресс-конференция прошла без особых осложнений. Ответили на все вопросы, касавшиеся всего того, что проделала наша группа за последние семь дней. Течение пресс-конференции было прервано одним из Саниных бойцов, ворвавшимся в зал.
— Товарищи! Наши Брест освободили!
А вечером мы все, набившись перед экраном телевизора, вытащенного в коридор нашей общаги, смотрели, как небо Москвы, Минска, Киева, Астаны, Тбилиси, Еревана, Баку… одним словом — небо столиц всех республик нашей новой старой страны озарялось вспышками первого в новой истории салюта.
И жизнь — продолжалась!
Сержант Александр ЛюбцовЯ не знаю, почему началась эта хрень, которую когда-нибудь потом назовут «Вильнюсской бойней», — грязная драка, в которой перестала существовать фашистская группировка под командованием Гота, а русская армия понесла большие потери, чем при штурме Грозного. Мясорубка, результатом которой стало фактическое уничтожение этого красивого, в общем-то, города.
Я не знаю, кто там, на небесах, решил так пошутить, подарить России второй (или третий, или вообще черт его знает какой) шанс. Или, может, это очередное наказание для только-только поднимающего голову многострадального народа.
Что я знаю, так это то, что сделал все, что мог. И даже что не мог.
Я не помню, когда именно остался главным в нашей роте. Точнее, возглавил то, что от нее осталось.
Это получилось как-то само собой. Нашего командира убили, взводный погиб в самом начале — немцы пошли на прорыв, и он оказался в не самом лучшем месте, в не самое лучшее время.
Плюньте в рожу тому, кто говорит, что техническое превосходство — это все. Или кто говорит, что немцы плохо воевали. Поимев с ними дело, я вдруг осознал, что наши деды и прадеды были не просто героями — они были ГЕРОЯМИ. Настоящие чудо-богатыри, сумевшие победить самых настоящих исчадий ада, умелых, расчетливых и хитрых. Жестоких, сильных, умных.
Наша рота оказалась на одном из участков их прорыва. Одном, наверно, из многих — этого я тоже точно не знаю. И фашисты перли вперед, наползали словно облако тьмы, неостановимое и смертельное.
И простые русские мужики в очередной раз показали, что гены тех, кто когда-то останавливал тевтонцев, громил Фридриха, бил кайзера, забарывал Гитлера — что эти гены еще есть, что они еще живы. Жив тот самый дух, что делал армянина, татарина, украинца, калмыка, еврея, белоруса, великоросса, казаха или якута русскими воинами. Неутомимыми, несдающимися, страшными в бою.
Наша рота и весь батальон держались почти два часа. Я не знаю, сколько наци убил. Не знаю, скольких убили мы все, вместе взятые. Знаю, что у меня кончились патроны. Помню, как опять дрался ножом, прикладом и даже подобранным где-то штыком от трофейного «Маузера».
Я и мой уже взвод держали целый многоквартирный дом на окраине. О, думаю, мой первый командир был бы доволен — смена позиций, растяжки, аккуратные выверенные очереди. Да мы стали целым домом Павлова — и его защитникам еще один, отдельный поклон. Ибо я не понимаю, как они удерживали его столько времени — мы с гораздо лучшим оружием с трудом протянули сто двадцать минут. Сраные два часа. Против двух месяцев наших предков.
Я понял, что все для меня заканчивается, когда увидел обрушение соседнего дома — там были наши АГС и ДШКМ, удерживающие еще фрицев от прорыва.
На тот момент у меня осталось двадцать четыре патрона и одна граната. И дурацкий штык-нож. И все. Против МГ-34 и «Маузеров». И из оставшихся в живых бойцов я был еще самый богатый — у других не было и этого.
— Где же наши? Где, млять, наши?!! — Леха еще не истерил, но был к этому весьма близко.
— Прорвемся, брат, прорвемся. Прорве… — Василий Сагайлыков, хрен знает кто по национальности, умер после этой фразы. Пуля немецкого снайпера. Или нет — откуда мне знать, откуда прилетел смертельный кусочек свинца?
Следующее, что помню — как фашисты полезли в дом. И как где-то при этом играл музыкальный центр. Причем играл какой-то блатняк. Который я терпеть не могу.
Я и Леха, с ножами, заныкались на лестничной клетке в каком-то закутке над лифтом. Даже смогли убить неосторожно прошедших мимо фашистов — но нас услышали.
Прилетевшая откуда-то снизу граната нас с другом разделила — я ввалился в одну квартиру, он в другую. Это был последний раз, когда я его видел.
Лестничная площадка уже простреливалась, и за стенкой ванной комнаты буквально ощущалось передвижение немцев. В отчаянии я пальнул прямо через дверь — судя по хрипу, даже попал. В ответ прилетело столько, что вывалился косяк.
И еще — меня зацепило. Не очень сильно, но, сука, больно. Тем не менее влетевшего в квартиру нациста я встретил ударом штыком. Из шкафа, прикиньте.
Было бы смешно, да. Но эта тварь успела выстрелить. Попало в живот.
Адская боль бросила на пол. Простреленная рука в сравнении с этим была царапиной.
Когда мне частично вернулась способность соображать, я вдруг понял, что это все. Совсем все. Вообще. В голове почему-то крутилась песня Шевчука «Люби всех нас, Господи, тихо».
— Моя песня, конечно, дождливого рода, — сомневаюсь, что в моем хрипе эти слова были различимы. Но они помогли мне выдернуть чеку.
Вдруг вспомнились встретившиеся мне на недолгом боевом пути люди. Витек, запихиваемый в вертолет — что самое забавное, американский. У них там еще поляк с нами остался, чтобы еще раненого смогли взять. Боевой паренек, неплохо говорящий по-русски.
Вспомнился комроты, пристреливший дерьмократа и, похоже, погибший в развалинах соседнего дома.
Вспомнился взводный — настоящий, буквально символический Ванька-взводный, умерший в самом начале сегодняшней катавасии.
Вспомнился офицер, оттащивший меня от немца, которому я буквально снес башку прикладом. Надеюсь, вы живы еще там, поляк и офицер? Вы хорошие люди.
Боль резко усилилась, и я на несколько секунд потерял сознание. Или не потерял — но перед глазами уже все плыло.
Наконец, вспомнились друзья, родители, девчонка, с которой так глупо поругался не так уж и давно. И с которой теперь уже никогда не помирюсь. Вспомнилась кошка, каждый вечер приходящая спать ко мне на кровать — и требовательно мяукающая, если я засиживался перед компом.
Я не знаю, как закончится эта очередная война. Я не знаю, сможет ли хоть на этот раз Россия стать первой.
Я этого никогда не узнаю. Но я верю. Верю в нас, в русских и не очень людей, которые смогут, наконец, вопреки всему взять свое. И никому никогда не отдать.
— Прости, мама, — сил держать гранату у меня больше не осталось…
Лишь бы жизнь продолжалась…
Александр Суров. Разведчик. ОСН. БелоруссияОжидание.
Щелк… Патрон… Щелк… Патрон… Щелк… Все… Двадцатый.
Двадцать патронов в укороченный магазин. Остался еще один «двадцатка» и четыре «тридцатки». Я готов.
Доклад замку, что средства связи и навигации исправны и готовы к работе. Сергей кивает и разрешает отдохнуть невдалеке. Группа готовится к передислокации к линии фронта.
Шум вертолетных турбин и стрекот лопастей. Кажется, это к нам…
«Вертушка», заложив вираж над лагерем, рухнула камнем на посадочную площадку. Передняя стойка шасси прогнулась от удара, но выдержала и не сломалась… Тут же, не дожидаясь, когда остановятся лопасти, к ней бросились медики, пожарные и другие…
И было от чего — из распахнутого люка вылез, едва покачнувшись при встрече с землей, один из разведчиков. Левая рука, перебинтованная от запястья до шеи окровавленным бинтом, затем подбежавшие стали принимать носилки.
Где-то это уже было… Сидящие на земле у палаток, перед носилками с телами товарищей, бойцы… К которым никто не решался подойти.
Забирая лежавшие в десантном отсеке «вертушки» вещи спецназовцев, я увидел, что пол сплошь залит еще не засохшей кровью, усеян окровавленными бинтами, упаковками препаратов и грязью.
— Что встал, помоги смыть, — борттехник спокойно прошелся по лужам крови и полез в потроха вертолета. — Ведро вон, в хвосте.
Вечером нас перебросили ближе к линии фронта.
Представьте, что в вашей памяти всплывает старая фотография… Еще черно-белая… С затейливо вырезанными краями.
На том снимке ребята с нашего двора…
Верхний ряд — ребята постарше, но все равно стоят на ступеньке подъезда.
Нижний ряд — мелкие. В том числе и я. Зима… Мы все по-детски чисто и искренне улыбаемся в объектив, ожидая, когда же вылетит птичка. Мы живем в своем мире, который понятен только нам — детям, где палка — это меч, сделанный на коленке самострел — грозная винтовка, а горка — это замок, который надо штурмовать, взбегая по ней, чтобы получить пинка от злого дракона и съехать вниз.
Верхний ряд… Женя — где же ты? Куда ты уехал… Без тебя трудно биться с врагом. Олег? Выходи же, наконец, вспомним, как ты разбил стекло в доме напротив… Стас — соня, хватит спать… Справа — Сашка «Сексафон»… Сколько мы с тобой смастерили рогаток и самострелов… Слева — Сашка «Прима» — вынеси нам «Колу»… Мы же знаем, что у тебя в холодильнике всегда полторашка есть!
