Усталый от неудач Алансон, выпроводил всю обслугу и нескольких дворян, получавших у него указания для ночного караула, потом указал де Ре на длинный кованый сундук, который последние дни служил ему и скамьёй, и постелью, а сам отошел к столу, приготовленному для обеда.
– Хорошего не жду, но очень надеюсь, – сказал он, наливая вина себе и барону. – Я сейчас душу готов продать за одну хорошую новость.
Де Ре усмехнулся.
– Это верно – хорошие новости нынче дорого стоят. Но то, что я скажу, вас скорее удивит.
Он немного помедлил, проворачивая в руке поданный кубок, потом глубоко вдохнул, как человек, который, наконец, решился и заговорил:
– Сразу хочу сказать – это не моя тайна, и когда-то я пообещал хранить её, как святыню. Но времена настолько переменились… Думаю, мне простится… Так вот, герцог, помните ли вы того пажа Жанны, которого все знали, как Луи Ле Конта? Под Орлеаном я как-то осмелился выдать его за Деву, и это чудесное воскрешение отпугнуло армию Саффолка, несмотря на подлог. Все, кто не был посвящён, сочли тогда, что совершилось чудо. Остальные решили, что нам просто повезло. Но только я, да ещё, может, герцогиня Анжуйская, знали, что чудо действительно было. Настоящее, подлинное. Потому что паж Луи – это некая Клод, пришедшая с Жанной. Или, говоря иначе, та самая Лотарингская Дева, которая и была предречена…
Он выдохнул, залпом выпил из кубка и, глядя в неподвижное лицо Алансона, коротко пересказал всё, о чём сумел догадаться сам, и о том, что, позднее, узнал от мадам Иоланды.
– Жанна – воин. Умелый, хорошо обученный, с королевской кровью, которая даёт ей многие права. Но та, другая… Поверьте, ваша светлость, святое причастие не так свято. Может потому, что всё на этом свете она воспринимает без корысти, расчёта и той дальновидности, которой все мы так гордимся, но которая подразумевает только удачное свершение наших личных замыслов… Она чувствует вместо того, чтобы раздумывать, она скажет, как надо поступить, и она единственная, кого Жанна послушает.
– Где она? – одеревеневшими губами сипло спросил Алансон.
– Была в Крепи. Кто-то пытался её отравить, но неудачно… Я думаю, этот кто-то прекрасно знал что делает. И то, что Жанну вынудят воевать в святой день, явится продолжением, если не заключением, задуманного.
– Об этом потом! Где она теперь?!
– Человек, которого я оставил следить за ней и охранять, приехал в лагерь перед самым нашим советом и сказал, что девушка добралась до Санлиса с армейским обозом. Нам следует немедленно привезти её сюда и переговорить!
Алансон вскочил.
– Вам следовало сделать это сразу же! Где ваш человек?
– Ждёт.
– Так отсылайте его немедленно! Чего вы ждали?!
Де Ре тоже встал.
– Вашего слова, герцог. Вы жаждали сражения, Жанна тоже. Но, насколько мне известно, ТА девушка считает, что воевать больше нельзя…
* * *
Весь путь от Крепи до Компьеня, и оттуда до Санлиса, Клод слушала рассказы про глупое стояние у Монтепилуа и про то, как герцог Алансонский с Жанной увели половину армии под Париж, чем, как шептали здесь многие, щелкнули короля по носу за все его договоры с Филиппом Бургундским. Говорили и всякое другое, с разной долей одобрения и порицания, но за всеми разговорами слышалось Клод одно и то же. В Жанну, не то, чтобы уже не верили, но верили как-то привычно, без воодушевления первых дней. Отношение двора и расчётливая нерешительность короля сделали своё дело. И, хотя к самой Клод, видя её камзол пажа Девы, относились по-прежнему почтительно и заботливо, и, как прежде, расспрашивали о Жанне с благоговейным интересом, всё же, утолив своё любопытство, лениво и сонно заводили разговоры о другом. Одни о том, что «господа теперь договариваются» и «коли не воюем больше, так чего ходить туда-сюда, не лучше ли по домам…». А другие, более дальновидные, неодобрительно качали головами и поминали недобрым словом господина де Ла Тремуя, который «Деве сильно мешает, и, кабы не он, давно бы уже Бэдфорда погнали вон, чтобы боле никуда не совался и вообще бы головы не поднимал. А уж тогда, можно и по домам, и с наградой, потому как не король, так Господь обязательно наградит за то, что с Девой Его рядом бились».
Однажды, во время подобных разговоров, Клод стала свидетельницей того, как некий господин, проходивший мимо, услыхал поношения на Ла Тремуя и жестоко избил говорившего. За беднягу пытались вступиться, но господин был с десятью вооруженными лучниками против шестерых солдат, обслуживавших кулеврину, и пригрозил, что заберёт всех и выдаст, как дезертиров, которых, как он сказал: «по приказу этой вашей Девы всё ещё вешают без особых разбирательств». Ссора утихла. Но Клод, которая сидела, забившись под телегу, долго ещё боялась высунуть нос. В проходившем господине она узнала того, который как-то давно приставал к ней с расспросами о Жанне, и в Реймсе, на турнире, когда она пыталась поговорить с Рене, крутился неподалёку, словно шпион. В другое время девушка и не подумала бы прятаться, но тяжелые дни болезни в ней словно что-то сломали. И даже не сама болезнь, а неотвязные мысли о том, что один человек мог умышленно пожелать другому подобные страдания. А странный этот господин вполне мог пожелать. И, хотя Клод стыдилась подобных мыслей, она ничего не могла с собой поделать – один только вид господина вызвал у неё внутри судороги, очень похожие на те, с которых началась её болезнь.
Болезнь…
Да нет… Добрая женщина из Крепи всё время повторяла, что это какой-то особый вид лихорадки. Но повторяла так часто и с таким нажимом, что девушка, наконец, догадалась – её хотели отравить.
Перед глазами сразу встала пухлая, миловидная маркитанка, протянувшая ей стакан воды, от которого Клод не смогла отказаться. Маркитанка без конца оправдывалась, обещала, что скоро уйдёт и, что прибилась к войску не за дурным делом. Потом по-доброму улыбалась, жалела, дескать, такому молоденькому пажу нечего делать среди грубых солдат, а сидеть бы дома, с маменькой. Потом вдруг позавидовала – всё-таки рядом с Девой. Ласково погладила по плечу, посмотрела с грустью… Её было жалко. Скорей всего, маркитанку просто подкупили и попросили подать эту воду. Но Клод всё время потом думала, что, умри она, и бедная женщина загубила бы свою душу. И во имя чего? Ради чьих-то злобных интересов?
Но стоило ли того?
Она не была наивной, и многое училась понимать, не деля на белое и чёрное, да и жизнь, проведённая в деревенской глуши, приучила совсем к другому. Там был тесный маленький мирок взаимной заботы, любопытства и простого общения, когда хвалили и ругали в глаза, и вместе горевали и праздновали. Но здесь, особенно при дворе, общего мира не было вовсе. Кое-как, с великим трудом, осознавала Клод жестокости военного времени и придворную необходимость осторожничать в словах и взглядах. Однако, чтобы просто так, без особой нужды, без угрозы для собственной жизни, из одного только расчёта, причинять страдания, а то и смерть, другому – этого она так и не смогла уложить в сознании, и стала вдруг страшиться того, что потянуло за собой сделанное ею открытие.
До сих пор миссия Жанны казалась ей чем-то возвышенным и героическим. Чудом высшей справедливости, которое, спасало от горя разорённых жилищ и гибели близких, где, в отношении врагов, есть место жестким решениям, но и милосердию тоже! И вдруг, в одночасье, блистательный покров избранности пал. А вместо него, со всеми омерзительными подробностями, перед Клод встала голая истина. Истина, по пунктам перечисляющая все её заблуждения. И, словно проваливаясь куда-то, девушка понимала и понимала то, что никакой высшей справедливости нет, и никогда не было. Что избранность Жанны самая обычная, земная. Что чудо её появления перед загнанным в угол дофином, так же рассчитано, как и подлое избавление от неё теперь, когда чудо стало помехой тому всесильному чудовищу, которое только тем и живо, что заставляет мир людей копошиться, словно клубок ядовитых змей, непрестанно друг друга жалящих. Имя этому чудовищу политика. И неважно, чья она – церковная или светской власти – итог один: слову Истины здесь не место. А если оно и долетает с какой-то чистой душой, то душа обречена на гибель, потому что в мире, где правит большая политика, жёсткие меры есть, но милосердия не существует.
И, чем ближе к Жанне оказывалась Клод, тем яснее ей становилось, что надо спешить, надо уводить Жанну подальше от этого мира, назад в безвестность и безопасность, иначе жернова, между которыми они очутились, перетрут их безо всякой жалости и выплюнут вон пустую шелуху.
В Санлис девушка прибыла с обозом, притащившим продовольствие и заготовки под луки и мечи на тот случай, если начнётся длительная осада. Дорога, а пуще всего дорожные мысли, совершенно её измотали. А тут ещё появился и какой-то странный человек, который, как показалось Клод, следил за ней от самого Компьеня. То и дело он возникал где-то около и всегда смотрел напряженно, с угрозой, которую можно было бы принять за озабоченность, но в другое время – не теперь. Стыдясь самой себя, Клод пряталась за изгородями, пробиралась через конюшни, почти под ногами лошадей, и однажды, когда снова заметила этого человека и спряталась в какой-то вонючей подворотне, вдруг расплакалась горько и тяжело.
