«Дюрандаль» прочертил в воздухе сияющую дугу снизу вверх и глубоко рассек правое плечо Кавардовского, заставив его ладонь безжизненно соскользнуть с рукояти застрявшего в земле скимитара. В следующую секунду вскочивший ротмистр ударом ноги опрокинул своего врага наземь и, отшвырнув свой меч, навалился сверху, выкручивая ему здоровую руку.
Николай, в гудящей как вечевой колокол голове которого все происшедшее слилось в один сложный пируэт, успел подумать о том, чего стоило Чебрикову сдержать руку при ударе, чтобы не рассечь проклятого бандита пополам, чего тот, впрочем, и заслуживал.
— Как вы, Николай Ильич? — не оборачиваясь, спросил граф. Голос его звучал ровно и спокойно, будто это не он только что чуть было не распростился со своей жизнью и едва не отнял чужую. — В порядке? Шаляпин прошел?
Николай вдруг отчетливо вспомнил, как скомканной тряпкой от удара стрелы улетел куда-то чудесный кот, и у него перехватило горло. Сколько раз спасал их Шаляпин? Спас и в последний, а вот самого его уберечь не удалось...
Ротмистр, видимо, почувствовал неладное и повернулся к Александрову.
— Что...
— Ротмистр... — прокашлявшись, начал Николай, но тот уже все понял.
От удара в челюсть зашевелившийся было Князь затих в траве, а Чебриков вмиг оказался на ногах.
— Не может быть! — закричал он, вцепившись руками в отвороты куртки Александрова и тряся его, словно тряпичную куклу, так, что окровавленная голова болталась из стороны в сторону. — Не может этого быть!
Николай впервые видел бесстрастного графа в таком состоянии и не желал сопротивляться.
«Пусть перегорит... — болталось где-то в одурманенном дикой болью сознании. — Пусть отойдет немного...»
Подлетевшая Валя с криком повисла на руках ротмистра, и тот, разглядев наконец состояние товарища и опомнившись, бережно опустил его, почти потерявшего сознание, на траву.
— Простите, господин Александров, — глухо пробормотал Петр Андреевич, глядя в сторону. — Я... Простите дурака.
— Ничего... — едва смог выдавить из себя Николай, пытаясь перебороть подступающую к горлу тошноту. — Я понимаю... Это вы простите меня, ротмистр, — просипел он, после того как Валя немного привела его в чувство. — Я не успел... Меня просто вышвырнуло оттуда. Должно быть, камень из пращи...
Чебриков сидел к нему спиной сгорбившись и машинально водил пальцем по лезвию воткнутого в землю «Дюрандаля», извлекая печальный звук...
— Я пойду туда, — внезапно вскинулся он. — Может быть...
В этот момент в центре поляны, точно там, где располагался вход в иной мир, сипло фыркнуло, дунуло нестерпимым жаром, словно из жерла доменной печи, и обдало мерзким сернистым запахом...
— Кажется, жрец сдержал свое обещание, — пробормотал ротмистр, глядя на пятно выжженной дотла травы, над которым поднимался сизый дымок.
То, что на поляне появился кто-то еще, путешественники осознали не сразу...
На краю обгорелого пятна стоял на коленях, вжав в плечи голову и боязливо глядя по сторонам, парень лет двадцати пяти, кажется, один из обслуги катапульт, мельком виденный по ту сторону. На вытянутых руках он протягивал ротмистру небольшой окровавленный сверток из такой же, как и его балахон, розовой ткани.
Сверток едва заметно шевелился...
* * *
Недаром говорят, что у кошек — девять жизней. Какую по счету жизнь жил на белом свете матерый уличный кот по имени Шаляпин, не знал никто, но он жил.
Жил упрямо, несмотря на ужасную рану, нанесенную ему тяжелой боевой стрелой, пробившей гибкое тельце навылет, несмотря на содранный клок шкуры на голове и вытекший правый глаз. Кот нипочем не желал расставаться с жизнью, пусть и дарившей ему не слишком много радостей, и не упускавшей возможности задать добрую трепку, цепляясь за нее с упорством приговоренного к смерти. В сознание он почти не приходил, постоянно пребывая в зыбком балансировании между жизнью и смертью.
После катаклизма переход закрылся наглухо, возможно, навсегда, и ни о каком возвращении назад Аланапуримбы, или, как его окрестили для краткости, Алана, речи идти не могло. Оставалось только надеяться, что в храме, отделенном теперь от этого мира невообразимыми далями, остался хоть кто-то живой. Если только в храме, а не во всем мире...
Все путешественники, включая новоприобретенного товарища, сидели над умирающим котом, и никто не решался признать неизбежного...
Больше всех корил себя Николай.
Не отбрось он тогда, в храме, обломок стрелы, заинтересовавший его, столь беспечно, Кавардовский не смог бы перерезать путы и освободиться. Не пострадал бы Жорка, оглушенный притаившимся у входа Князем, когда ротмистр, сгоряча решивший, что беглец скрылся в спасительном для него лесу, кинулся следом. Хорошо еще, что, кроме берестовской двустволки без единого заряда, у Конькевича не оказалось при себе огнестрельного оружия. Будь иначе — на путешествии пришлось бы ставить точку. Блестящий в прошлом гвардейский офицер и неплохой фехтовальщик решил обойтись холодным оружием. Как оказалось — небезосновательно...
Солнце уже клонилось к западу, когда ротмистр поднял наконец голову.
— Нести с собой тяжело раненного Шаляпина мы не можем, господа. Бросить его умирать здесь — тоже. Я решил... — Ротмистр сглотнул и продолжал уже громче, чтобы заглушить предательский звон в голосе: — Я решил поступить, как поступают с раненным в бою товарищем, когда ничем не могут ему помочь и не желают продлевать мучений. Я хочу помочь ему уйти с честью. Думаю, он бы мое решение одобрил...
В этот момент кот открыл уцелевший глаз и проникновенно взглянул в глаза своему другу. Николай мог бы поклясться, что Шаляпин понял слова Чебрикова. Более того — он был согласен... Глаз устало закрылся, и по боку, покрытому слипшейся от крови шерстью, пробежала длинная судорога...
— Все... — прошептала зареванная Валя. Но кот был еще жив.
— Идите, — прикрикнул ротмистр на своих спутников. — Я вас догоню.
Разделить с ним нелегкую обязанность не захотел никто, включая ничего не понимавшего, но проникшегося важностью момента аборигена. Хотя какого аборигена? Здесь он был таким же гостем, как и остальные.
Не оборачиваясь, путешественники почти дошли до кромки кустарника, окружавшего поляну, когда их окликнул чистый и звонкий детский голос:
— А что вы тут делаете?
* * *
Маленькая, лет шести, не более, девочка в чистеньком пестром платьице и сандаликах, появившаяся неведомо откуда посреди абсолютно девственного леса-любой мог бы принять ее за галлюцинацию утомленного сознания. Она была тут же окружена и подвергнута перекрестному допросу:
— Кто ты? Откуда ты взялась? Где взрослые? Как тебя зовут?
Не принимали участия только ротмистр, скорбно продолжавший сидеть рядом с умирающим другом, да Алан, карауливший с обнаженным скимитаром в руках связанного Кавардовского (рана в плече оказалась хоть и глубокой и болезненной, но не опасной для его поганой жизни).
Девочка совершенно не испугалась грязных, оборванных и окровавленных взрослых, к тому же до зубов вооруженных. Она весело щебетала, расспрашивая их то об одном, то о другом, но почти не отвечая на вопросы.
Общими усилиями из этого «чуда природы» удалось вытянуть, что зовут ее Дилия, ей скоро будет семь лет, а живет она с папой и мамой «там, далеко». Девочка была ухожена и совсем не похожа на заблудившуюся в лесу. Все окружающее она воспринимала как новую интересную игру.
— А вы в кино снимаетесь? — Она весело прыгала на одной ножке, срывала цветочки, норовила потрогать понравившееся почему-то больше всех ружье Конькевича, пыталась научить всех петь песенку. — Я по спутнику видела недавно одно. Там дяди с такими же ружьями, как у вас, бегали и стреляли друг в друга... А таких сабель у них не было!.. А зачем они вам? А можно потрогать?.. А почему этот дядя лежит? Он устал?.. Он болеет?..
Беготня и вопросы длились бы еще долго, если бы Дилия случайно не наткнулась взглядом на окровавленного Шаляпина, которого все пытались прикрыть от нее спинами. Негоже невинному существу приобщаться к виду страданий и смерти...
— Ой, киса!.. Ей плохо?.. А кто ее так?..
Девочка плюхнулась на коленки рядом с тряпицей, на которой лежал кот, и с состраданием на лице принялась его разглядывать. По круглому детскому личику горохом покатились прозрачные слезы... Она попыталась погладить судорожно дышащее животное, но Чебриков, легонько взяв ее ладошку, отвел ее в сторону:
— Не надо, девочка... Ему очень больно.
Девочка, не переставая всхлипывать, упрямо вырвала руку у большого дяди и все-таки прикоснулась к слипшейся шерсти.
Склонившиеся над смертным одром путешественники ожидали всего: судороги, крика боли, агонии, смерти, но только не того, что произошло.
Кот снова приоткрыл глаз и вдруг лизнул гладившую его детскую ручку...
— Он мурлычет, — прошептал не верящий своим глазам ротмистр.
