До атаки, назначенной Мейбомом, оставалось меньше четверти часа – его солдаты уже вышли на исходные позиции, когда в селе началась самая настоящая кутерьма. Прискакало с десятка два красных кавалеристов на запаленных лошадях, которые наскоро поведали о чудовищном избиении красных под Куйтуном. Бойцы моментально всполошились, забегали между домами в панике, а местные мужики их активно подбадривали – каково рожна вам еще нужно, восставайте быстрее, ЗНАК ведь свыше дан!
Затем появились бронепоезда, и стрелки с егерями дружно пошли в атаку на селение, где закипел самый настоящий бой. Разагитированные красноармейцы и местные жители, доставшие из тайных «захоронок» ружья и винтовки, устроили настоящую бойню большевикам и их «сочувствующим», истребляя всех с необычайным воодушевлением. Так что пара очередей из пулемета, один легко раненный в руку солдат, причем дробью – от своих мужиков случайно досталось, вот и все потери, что понесли байкальцы в «бою» за Тулун, взяв более четырех тысяч добровольно перешедших на их сторону пленных. В тайгу прорвалось около сотни уцелевших в резне большевиков – их яростно преследовали местные крестьяне, распаленные учиненной бойней и вкусившие, как говориться «запах крови». Сибирские стрелки уже не вмешивались, лишь одни егеря, снова вставшие на лыжи, резво бросились вдогонку. Казаки тоже поучаствовали в общем «веселье» - изрубили тех большевиков, кого настигли на нешироком поле, кто не успел прошмыгнуть под спасительные лапы густых таежных елей.
Впервые в жизни подполковник видел, как на красных может действовать агитация, от которой его 13-я Сибирская дивизия в первом же бою потеряла одиннадцать тысяч сдавшимися большевикам из шестнадцати тысяч человек – тогда, знойным летом девятнадцатого года двое из трех стрелков перешли на сторону красных добровольно. Здесь пропорция «распропагандированных» оказалась еще большей – значит, имеется за приказами и горячим воззванием главнокомандующего правда, раз народ поверил вождю. Хотя самого Федора Федоровича поначалу ошарашили слова генерала Каппеля. Но сейчас подполковник Мейбом воспринимал их уже вполне искренне, всем сердцем, осознав разумом и душою - правда не в силе, а сила в правде.
Паровоз дал длинный гудок и эшелон стал медленно останавливаться. Офицер посмотрел в окно – слева был знакомый домик разъезда, который он запомнил на всю жизнь. Мимо него длинной вереницей проходили две недели тому назад солдаты, глядя в мертвое лицо любимого генерала, лежащего на санях. А теперь там высился высокий крест с поперечинами – местные мужики поставили на самом видном месте, и когда они только успели...
Застыл на путях бронепоезд, команда которого покинула вооруженные пушками площадки, и, обнажив головы, дружно крестилась. Эшелон остановился, стрелки и егеря густо посыпались из вагонов – молчаливые, с блестящими глазами, в которых пылала непоколебимая вера в праведное дело. Вместе с ними молился и подполковник, истово крестясь, совсем не замечая, как по его обмороженному лицу, как и у многих других, текут горячие слезы…
Чита
командующий войсками Забайкальской области
генерал-лейтенант Семенов
- Ай да, Гришка, ай да сукин сын!
Бессмертные слова великого русского поэта, сказанные в адрес самого себя, развеселили Григория Михайловича. Атаман гоголем прошелся по кабинету, в котором густыми клубами висел табачный дым.
Вообще-то Семенов был практически некурящим, лишь иногда в нервном состоянии и мог позволить себе папиросу для успокоения. Вот только нынешняя его ночь оказалась таковой, что попеременно бросало то в жар, то в холод, и высмоленная пачка папирос с собственным портретом не помогла успокоить порядком расшалившиеся нервы.
Вчера вечером, только прочитав указ с воззванием главнокомандующего и правителя новообразованной ДВР, атаман решил, что все просто перепутали телеграфисты, и все это есть самая настоящая большевицкая провокация. Но вскоре выяснилось, что получены подлинные депеши из Иркутска. Тогда Семенов решил, что генерал Каппель слегка тронулся умишком в своем походе, но почти сразу же отринул эту крамольную мысль – он говорил по телеграфу с вполне здравым человеком. Немного подумав, Григорий Михайлович вспомнил, что про главкома прежде ходили нехорошие слушки, что он со времен командования армией КОМУЧа в восемнадцатом году подхватил «розоватый» эсеровский душок. И вот тут атаман взбеленился – ему, который при всех показывал «природный казачий монархизм», определенную приверженность прежним порядкам, нельзя предлагать такое. В сильнейшем раздражении, которое быстро переросло в опаляющий душу гнев, атаман хотел отправить в Иркутск резкий ответ и демонстративно подать в отставку со всех постов, даже отказаться от полученного чина.
Однако неожиданно на ум пришла вполне здравая мысль - а не мистификация ли все это?!
Может все дело в потаенном смысле слов главнокомандующего, когда тот вел переговоры с ним по телеграфу. Ведь к бабке не ходи, но чехи все телеграммы перехватили - депеши шли через Верхнеудинск, занятый поездами корпусного штаба интервентов, и главкому с адмиралом поневоле приходилось быть осторожными, не прибегать к открытому тексту, а вести разговор только иносказательно, надеясь на его сообразительность.
Григорий Михайлович приказал немедленно отпечатать текст разговора с Каппелем и Колчаком, заодно вторые оттиски приказа и воззвания немедленно отправить посыльным в руки бывшего председателя правительства упраздненной «Российской Восточной Окраины» кадету Таскину, члену двух последних Государственных Дум и Учредительного Собрания от казачьего населения Забайкальской области.
Затем атаман потребовал принести себе крепкого чая, выложил еще одну пачку папирос, и, достав белейший лист бумаги, принялся остро заточенным карандашом подчеркивать те места, где имелись явственные намеки на двусмысленность. Таких фраз набралось изрядно, атаман воспрянул духом. Он положил приказ по армии и принялся изучать его по строчкам так, как учили его юнкером в Оренбургском казачьем училище, где преподавал и Александр Ильич Дутов, бывший при адмирале Колчаке походным атаманом всех казачьих войск Урала, Сибири и Дальнего Востока.
Аккуратно расчертил листок на две колонки, надписал «за» и «против» и принялся дотошно разбирать приказ главнокомандующего по всем пропечатанным пунктам – что «дышало» в них явным и тайным большевизмом, а что отвечало собственным его чаяниям, как казака и генерала. Через четверть часа первая колонка оказалась плотно заполненной, однако последняя осталась практически пустой. Глядя на нее, атаман начал медленно охреневать, искренне негодуя на главнокомандующего – другого слова для описания своего состояния у него просто не нашлось.
Выкурив пару папирос и немного успокоившись, он решил действовать от противного, и, сделав над собою усилие, представил себя самым настоящим правоверным большевиком, чуть ли не троцкистом и ленинцем в одном замесе, снова бодро зачеркал карандашом, максимально напрягая мозг и отрешившись от всего на свете. Через полчаса ситуация не изменилась, судя по тексту – но теперь уже колонка «против» была переполнена, так что тут все повернулось кардинально наоборот, с ног на голову.
Совершенно обалдевший от таких изгибов и поворотов человеческой мысли атаман Семенов несколько минут тупо пялился в собственноручно написанные строчки, а потом, как говорят, на него накатило волной, или вернее дошло. Словно густая пелена с глаз упала!
Григорий Михайлович на подгибающихся ногах добрел до шкафчика, щедро налил полстакана водки и жахнул «торчком», опрокинув огненную влагу прямиком в горло. Отер усы и снова уселся за стол, изумленно взирая на исчерканный текст. Затем, выкурив очередную папиросу, набросился с карандашом на воззвание, применяя вовсю полученный навык – через полчаса и эта бумага была полностью разобрана «по косточкам». Он вздохнул с нескрываемым облегчением, снова лихо опрокинул полстакана, и, радостно потирая руки, перефразировал слова бессмертного поэта…
