Мессия? Что-то очень знакомое!
— Шабтай Цеви из Смирны. — Я поглядел ему прямо в стеклышки окуляров.
И мы не одним лыком шиты!
— Так… И не только отсюда выбегли, но из городов польских, немецких и даже свейских. Вроде бы идут они в град Иерусалим, потому как свету конец настает.
Он не шутил, да и мне стало не до шуток. Не нам ведать сроки, но чем-то история эта не нравилась мне с самого начала.
…И ты Смирна, град османский, ничем не меньше воеводств Иудиных…
Я уже повернулся к двери, когда сзади послышалось негромкое:
— Вспомнил!
Я обернулся — пан школяр улыбался, словно и вправду решил мудреную задачку на исчисление дробей.
— Принцем Молдова считать должно покойного владыку Петра, прозывавшегося Могилой, поелику и он из рода володарей Ясских.
* * *
…Бетельгейзе — принц Краков, Ригель — принц Молдова. Его мосць Станислав Конецпольский, гетьман коронный, и Петро Могила, митрополит Киевский.
Имя звезды Капеллы я угадал сам. Регус Ваза — Его Королевская Милость Владислав Ваза, покойный государь Полонии и Литвы.
Вначале я увидел пыль. То есть не увидел — почувствовал, вдохнул, поперхнулся…
— Вали! Вали немца! Покотом, покотом!
Пыль!
Я отступил на шаг, уперся спиной в теплые доски куриня. Там, за клубящейся завесой, что-то падало, каталось по земле, хрипело, булькало.
— Покотом! Вали немца! Нем-ца! Нем-ца! Нем! Ца! Знакомых немцев у меня отродясь не было, даже в коллегиуме, но странное предчувствие заставило зажмуриться, надвинуть шляпу на брови и…
— А-а-а-ах! Ай, немец, ай, силен пан латинщик!
…нырнуть прямо в душное облако. Чувствовал я, чувствовал, и шевалье чувствовал, недаром все о засаде толковал!
Шевалье дю Бартас, голый по пояс, гордо выставив серую от пыли бородку, возвышался над поверженным усачом. Тот лежал на лопатках, по уши утонув в серой пыли. Голая пятка пикардийца упиралась противнику в грудь.
Зрители — десятка два чубатых и усатых — качали головами, оживленно обсуждая только что виденное:
— Ой, кинул Мытряя немец! Ой, кинул! Ой, все печенки отбил! Ой, весело ж, панове, было!
Босая пятка чуть приподнялась, и Мытряй резво пополз в пыли, оставляя за собой глубокую борозду.
— Ну, чего, хлопцы, товарищи войсковые! — Широкоплечий черноусый крепыш неторопливо шагнул вперед, расстегивая сорочку. — Или никто из вас немца не свалит? Неужто мне, отаману старому, самому доведется?
Товарищи войсковые потупились, не спеша с ответом. Дю Бартас небрежным движением отряхнул пыль и, повернувшись ко мне, подмигнул.
Я облегченно вздохнул. Без засады не обошлось, но славный шевалье и сам справился.
Или нет?
— Не спеши, батька Ладыжник! — Худой костлявый усач одним движением сорвал с плеч рубаху, ударил босой пяткой в пыль. — Мы и сами немчуру сопаткой в землю ткнем! Ну, чо, Бартасенко, или как тебя там? Становись, цап бородатый!
— Любо! Любо! — прогремел слитный хор. — Давай, Дух, свали, свали немца!
Шевалье дернул бородкой, смерил костлявого Духа пренебрежительным взором.
— Казак ла рюс — хомьяк э трус!
Я только ахнул — когда выучить успел? Ну, шевалье!
— Ух, немчура!
Взбешенный Дух зарычал, широко развел худые жилистые руки…
Начали!
— А-а-а-а-ах!
Рот раскрылся сам собой, но меня не хватило даже на «а-а-ах!». Как начали — так и кончили. Только мелькнули в воздухе грязные пятки, только ткнулись острые лопатки в пыль…
— Хлопцы! Панове товарищи! Так что ж это деется? Духа! Духа завалил!
Дю Бартас удовлетворенно огладил бородку, поглядел на костлявое тело, неподвижно лежавшее на земле, нехотя приподнял ногу, подержал на весу — и опустил.
— Брезгует! — прокомментировал кто-то. — Пышный немец!
Дух вставал медленно, нехотя, стараясь не смотреть на мрачных усачей.
— Ну, самому доведется! — Чернявый крепыш с треском разорвал сорочку, не глядя, кинул ее оземь. — Эх, вы, бабы!
— Так батька Ладыжник! — обиженно отозвались «бабы». — Немец-то хитрый! Крученый немец!
Теперь они стояли друг против друга — дю Бартас с бородкой-пистолетом, нацеленной прямо в грудь сопернику, и мрачный батько Ладыжник, глядевший не на пикардийца, а куда-то под ноги.
— Гаплык немцу! — вздохнул кто-то. — Ой, жалко пана латина, ой, жалко! Где ж мы его, сердечного, хоронить-то будем?
Шутки кончились, и я пожалел, что вовремя не вмешался. Теперь уже поздно, пикадоры на арене, бандерильи впились в мясо, мулета развернута…
Торро!
…Схватились, замерли, дрогнули…
Рывок! Шевалье ныряет в пыль, падает боком, вскакивает, снова бросается вперед. Торро!
…Сцепились, застыли, ручищи пана казака впились в плечи дю Бартаса, или в бока, или в локти… Не вижу — пыль, пыль, пыль!.. Сейчас он его повалит, этот батька Ладыжник, экий здоровяк, небось постов ввек не соблюдает…
Бросок! Кто на земле? Кто?! Ладыжник?! Ура, шевалье!
Нет, встал! Сейчас бросится!
Бросился!
Торро!
Пыль!!!
…Р-р-раз! Теперь уже дю Бартас на земле. Падает, встает, упирается руками, упирается в скалу, в гору, в землю, ту, что на трех китах. Атланту было легче, земля просто давила на плечи, земля не хватала его здоровенными клешнями, не поднимала в воздух, не швыряла наземь, как жабу… Неужели лопатки? Пыль, проклятая пыль!..
…А-а-а-а-а-ай!! Эх!..
Да, это уже не Атлант! Это Антей. Оторвали бедолагу от земли…
— Батька! Батька! О-са-вул! О! Са! Вул! Не-мец! Не-мец! Бар-та-сен-ко!
Шевалье повержен, но огромная лапища Ладыжника рывком поднимает его с земли. Казарлюга что есть силы лупит пикардийца ладонью по спине.
— То-то! А вы, бабы, — это уже всем прочим, — учитесь! Может, лет через двадцать и выучитесь!
* * *
На лице у дю Бартаса столько пыли, что я даже не могу понять, расстроен ли он таким исходом. Наверно, расстроен!
— Поздравляю, дорогой друг! Вы дрались как лев!
— Увы! — вздыхает пыль. — Сей жантильом оказался мне не по зубам! Что за боец! Однако же, дорогой де Гуаира, могу сказать, как и король Франциск под Павией: потеряно все, кроме чести!
— Панове зацные!
Мы оборачиваемся. Пыльные усачи теперь стоят слитной толпой. Впереди — могучий Ладыжник.
— То не желают ли панове добродии горилки выпить? После такой баталии — не во грех!
— Пан Бартасенко желает, — улыбаюсь я. — Пан Бартасенко в полном изумлении от превеликого мастерства пана отамана!
Батька Ладыжник степенно кивает.
— Отож! Да пан Бартасенко и сам — боец моцный. А не спросит ли его пан добродии: отчего это столь славный лыцарь до сих пор не в казаках?
