– Ты, Хотен, всегда интересно заваливаешься. Точно между ляжек. И подол у её уже на голове. Ветром, видать.
Любава орала и дралась. Но, конечно, смогла только разозлить двух здоровых мужиков. Тут бы ей и конец — сексуального контакта в такой конфигурации она бы не пережила. Но на крик прибежала Светана. Чтобы о ней не говорили, но вопли своего ребёнка она услыхала. Кинулась на мужиков и тут же получила плетью по спине от Ольбега. Серию ударов от мальчишки в истерике.
– И правильно. И что с того что мать. Ежели всякая холопка будет с волей хозяйской спорить — никакого порядка не будет. Против законов это. И божеского, и человеческого. Пороть надо. И большую, и малую. А то они, непоротые, страха божьего не имеют.
Ещё Светане досталось по уху от Хотена, а Звяга выволок за косу за порог и дал пинка. Но баба не успокоилась и кинулась искать ребёнку защитника — своего последнего любовника. Последнего по времени — ночевала она эту ночь у Чарджи. И нашла — в постели у Марьяши. Последовавший поток женских акустических сигналов торкский принц выслушивать не захотел, и покинул поле любви, стремительно превращающееся в поле боя.
– А я, значится, её за руки держу. Да и не держу почти — она уже и не дёргается. Выдохлась. Ну-ка тушу такую на себе. А Звяга, значит, на её навалился, пристраивается, попасть пытается. Ну, сам понимаешь, попасть-то у ей-то не просто. Дырка-то… Вот. Глаза поднимаю — этот стоит. Ну, точно как счас. Притолоку подпёр и ухмыляется. Во-во. И морда такая же. И говорит так… Ну, будто через губу цедит. Медленно, гад. Извиняюсь. Ну, ещё чуть-чуть — поздно было бы — у Звяги уже… Вот. А ханыч и говорит: «Давно таких храбрецов не видал».
– Я сказал им: за этот кусок… мяса с косичками боярич Иван обещался меня, инала из рода ябгу, зарезать. Вас, смердов, он не зарежет. Он что-то другое придумает. Он у волхвов многому научился. Интересно будет посмотреть.
– Ага. Сказал и молчит. Зубы скалит. А я сразу понял, сразу её отпустил и больше даже пальцем ни-ни. А Звяга… ну, он-то медленно соображает, он-то послушал и опять мостится.
– Не ври — я тоже сразу слез. Как услыхал, так сразу и слез. Я что, пень какой, вот так, ни на чём, смерть свою лютую поднять? Не. Я ж не дурак, я ж понимаю. Я ж про гробы в запас помню. Плохая примета, однако.
– А тут Ольбег. Плетью меня — хрясь, Звягу-то по спине — хрясь. По Чарджи — хрясь. Ага. А Чарджи плеть на левую руку принял, да, как она вокруг обернулась, — дёрг. Ольбега к нему чуть не нос к носу. А торк-то саблей — вжик. И обрубил плеть чуть не под самый корешок. Мало бояричу по пальцам не попал.
– Ежели какая мелочь безродная будет на меня плетью махать, то я эту мелочь сделаю ещё меньше. Короче на голову.
Фраза о «мелочи безродной» могла относиться и ко мне. Спуску давать нельзя. Даже своим. Особенно своим.
– Ольбег — мой племянник. Или тебе это тоже — «мелочь безродная»?
Мужики ещё ничего не поняли, но Сухан, сидевший в углу на корточках, оглянулся в поисках своей еловины.
– И что?
– И ничего. Я сказал, а ты запомни. Сейчас не дошло — может, потом догадаешься. Дальше что было?
– А чего было? А ничего не было. Ольбег на рукоять от плети оставшуюся глянул, под ноги бросил и убежал. А я-то на девке платьишко поправил, по щёчкам маленько похлопал. Гляжу — живая. А тут, слышь-ка, Потаня заявился. То лежал не вставая, чуть ли помирать собрался, рука-де у него опухла да чернеет, а то прибежал. Бледный весь, стоять не может. Говорит тихо. Говорит так: Любаве на усадьбе не жить. Ольбег не даст. Аким вернётся — за обиды, внуку учинённые, взыщет. Обязан. По боярству своему. Девку девать можно только к бояричу. К тебе, значит. И к Чарджи: отвези.
Потаня прав: Любаве оставаться в Рябиновке было нельзя. Чарджи молодец — послушал мужа своей любовницы и отца ребёнка, увёз девочку.
– Молодец, Чарджи. Долг платежом красен.
– Ага. Я тебе нормально отдарился?
– Мне? Я думал ты Потаню так отблагодарил. За то, что Светана…
– Я отблагодарил холопа? За что?
Секунд пять мы молча смотрели друг другу в глаза. Мужики мгновенно притихли. Один Филька, дойдя до апофеоза своей вариации на Кудряшковой жёнке, внезапно разразился громкими всхлипами и взвизгиваниями. Наконец он оповестил присутствующих о том «как хорошо» и «уж и забыл как оно», и нервно начал крутить головой в поисках причины странной тишины. Чарджи ещё выше задрал свой орлиный нос и соблаговолил изложить своё виденье ситуации.
– Как я, потомок великих вождей, наследник повелителей половины мира, могу быть должен какому-то рабу? Хоть что-то? Разве я должен что-то барану, которого я ем, или телёнку, из шкуры которого сделаны мои сапоги? Это он должен валяться у меня в ногах, и целовать след моей пятки. За то, что я пускаю рабыню, его жену, в свою постель. За то, что у него в доме, может быть, родиться ребёнок моей крови. Если я позволю и не выбью из этой подстилки мой семя.
Интересно, а к Марьяше он тоже так? «Мелочь безродная, подстилка…»?
– Я отблагодарил — тебя. Когда мы расставались, ты дал мне четыре золотых монеты. Три были платой за мои дела. Четвёртая — подарок. Конечно, на византийский солид таких девок можно полсотни купить. И не таких. Но эта чем-то интересна тебе. Не пойму чем. Но, раз я принял твой дар, я должен отдариться. Теперь долг оплачен?
Класс. Точное воспроизведение торговых операций Магеллана в описании Пифогетты. Португальцы торговали с туземцами, и обе стороны получали массу удовлетворения. Каждый считал, что взял тройную цену. Каждый был уверен, что обманул партнёра. И все радовались.
Чарджи уверен, что очень успешно избавился от повисшего на нём долга. Я уже говорил, что здесь принять подарок и не отдариться — нельзя. Такой долг отдаривания может стать не только весьма дорогой, но и неприятной, даже — смертельно опасной обязанностью. А тут… Перевёз чужую холопку из одной деревни в другую — и всё. Чарджи радуется освобождению от долга при минимальных затратах. А я понимаю, что за какую-то блестяшку спасена жизнь человека. Оба считаем сделку чрезвычайно выгодной.
Выслушивать радостные возгласы Хотена в ходе его «преступления к исполнению» мне не хотелось, и я вышел во двор. Ноготок по-прежнему периодически, с глубоко меланхолическим выражением на лице, издавал скрежет. У костра приплясывала Филькина жёнка, дожидаясь своего благоверного, только что издававшего характерные громкие крики на даме общего пользования. Чарджи вышел за мной следом.
– Одно не пойму: что ты в ней нашёл. Ведь это же… лопух придорожный. В платочке и с дырочкой. Какой толк может с неё быть?
– Лопух придорожный на Руси называется подорожник. Видел, наверно. Очень полезная вещь. Его ко всяким мелким потёртостям, к ранам прикладывают. На руках, там, на ногах. Вот я и думаю: ежели этот подорожник с косичками вырастет — может, его тоже к ранам прикладывать можно будет? К ранам сердца, к потёртостям души?
Чарджи изумлённо уставился в мою задумчиво-ухмыляющуюся морду. Что-то в этом есть. А что — не понятно. И возникает у него очень обидное подозрение: то ли сам дурак и не догоняет, то ли его надурили, а он и не понял где. Думай-думай, принц торкский. Это ж коренной вопрос «для детей и юношества»: «Бить или не бить? Зет из квесчен». А будешь выёживаться, я тебе в следующий раз чего-нибудь из Канта уелбантурю. Или — из Гегеля. С вершины, так сказать, европейской философской мысли. Сам-то я этого не сильно понимаю, но загрузить подходящей по звучанию цитатой — смогу. Вот и посмотрим — вдруг у торков с Роси какой-то врождённый талант к немецкой философии?
Одна из русских народных премудростей гласит: «Быть тебе богатым». Примета такая есть: если про человека говорят, и он тут же внезапно появляется, то такому объекту сплетничания и перемывания косточек следует немедленно одеть мотоциклетный шлем. Поскольку ему на голову в ближайшее время свалиться мешок с золотом. Хотя возможен и эквивалент в безналичном варианте.
Это я к тому, что в воротах заимки нарисовалась Любава. Подорожник обсуждаемый. Правда, платочек в руке, лицо красное, волосы растрепались, мусор какой-то древесный в голове, дышит как запалённая лошадь. Второй, после платочка, характерный для Чарджи признак — не наблюдается. Из-за остатков подола. А традиционный визг — не слышится, ввиду попытки восстановить дыхание.
«Мы бежали, мы бежали.
Наши лёгкие устали.
Вот мы дух переведём
И опять бежать начнём».
Насколько я был прав насчёт «бежать начнём» стала ясно через полминуты. Когда Любава малость продышалась и выдала тираду. Несколько неожиданно для меня в почти Долбонлавском стиле:
– Тама… эта… болялин… убили!
И тут же снова зашлась в кашле. Я же говорил — жить спокойно не дадут. Кого убили — непонятно. Где, как — непонятно. Что делать — непонятно. Последуем английской не-народной мудрости имени Оливера, правильно подсказывают, Кромвеля: «Надеяться на бога, но порох держать сухим». У меня — ни бога, ни пороха, поэтому адаптируем к исконно-посконному, святорусскому:
