видел его много лет!
— Он слишком похож на портрет, что стоит на комоде в вашей спальне, и на который вы смотрите каждый день.
Князь вскипел от злости. Какого дьявола Руцкий снова припёрся сюда? Меж тем, Владимир продолжил.
— Иван Фёдорович со всех сторон положительный, спору нет. Но он какой-то… не настоящий. Потому ты его и не смогла полюбить. Сейчас невозможно важный приехал. Победитель, затмил славу Суворова и Кутузова, — Володя весьма похоже передразнил уездных прихлебателей. — А сам даже Фермора не стоит, Кёнигсберг не захватил!
Зато сыночек стоит отца, возмутился Паскевич, почувствовав, какую змею пригрел на груди. А как злорадствует, неблагодарный! В 1758 году генерал Фермор походя занял прусскую крепость, оставленную войсками, главные битвы Семилетней войны прошли совсем в других местах, и её героем стал Румянцев. Англичанина забыли почти, а имя Паскевича за один только Крым запомнят на века!
— Потерпи, — попробовала увещевать его мать, не предприняв попытки вступиться за мужа. — Et puis après (22), пусть не смог он завоевать всю Пруссию, это не имеет значения в делах домашних. Лучше ещё расскажи о человеке с обожжённым лицом.
(22) Ну и что же (фр.)
Последнего фельдмаршал уже не выдержал. Он яростно отшвырнул невиновного Одоевского и удалился, ничуть не заботясь, услышала ли жена его шаги, догадалась ли о подслушивании разговора.
Боже, ну где справедливость? Что собой представляет Руцкий? Он — совершенно не тот, что геройски воевал в Крыму; достаточно вспомнить убийство англичан ради сбережения репутации, а даже не из мести за Фёдора. Но соперничать с покойником — бесполезно, он в ранге иконы или языческого идола. А живой… живого предъявить нельзя. Если он сам не предъявится.
Аграфена Юрьевна ничего не узнала или не подала виду, что знает — Паскевич подслушал тот разговор, Владимир вёл себя вежливо и отчуждённо как раньше. Князь зачастил на променады, выстукивая тросточкой по тротуарам некий незамысловатый ритм, но графа не встретил и не обнаружил никаких следов его пребывания, хоть и прятаться тот не имел резона. А затем, чувствуя себя преданным и одиноким, князь прервал короткие вакации и направился в Москву, справлять и далее должность Военного министра. В начале седьмого десятка жизни у него нет другого занятия.
Быть может, он несколько переменил бы мнение, коли имел бы терпения дослушать объяснение матери и сына.
— Если это он — нет ему прощения. Он, живой, обрёк меня на безотцовщину, тебя на жизнь с нелюбимым мужчиной. Когда я был меньше, не видел отца. Теперь взрослый, и он мне больше не нужен. Вы вложили в меня главное, мама, — Владимир схватил её за руку и горячо продолжил. — У нас вдосталь денег. Я добьюсь всего, чтобы ты гордилась мной. И мне не нужен отец — ни покойный герой, чей портрет у вас в спальне, ни несчастный с ужасным лицом, ни заносчивый приёмный. Только вы, матушка, моя единственная семья да сёстры.
— Конечно, милый.
В этом возрасте сыновья, особенно единственные, боготворят матерей, а в детстве раннем клялись: я вырасту и женюсь на тебе. Потом приходит ветреная красотка, и родная кровинушка вдруг забывает о матушке, готова на любые сумасбродства, от самоубийства до женитьбы. И мать терпит, принося в жертву нечто выстраданное, сокровенное. Оттого столько хлопот относительно выгодной партии. Женщины теряют сыновей и пытаются сами управлять своей трагедией; каждый раз — это битва, почище Аустерлица, только мало кто оценит сии победы и поражения. Никто кроме матери, проводившей сына, не поймёт, как кровоточит разбитое сердце.
А избавление от образа отца — то же отрицание устоев и традиций, дань молодости. Пройдёт или сменится равнодушием.
Но этого Паскевич не услышал, не узнал и не дошёл своим умом. Он не соперник призраку Руцкого, и тот тоже остаётся не у дел. Сильнее Володи Аграфена Юрьевна никогда полюбит другого мужчину.
***
Новый революционный взрыв затронул и Россию. Казалось тогда, что европейские королевства и империи в одночасье падут как карточные домики, будто народы сговорились в безумии, одновременно решив восстать против своих государей.
Как истукан, немой народПод игом дремлет в тайном страхе:Над ним бичей кровавый родИ мысль и взор казнит на плахе…
Владимир Федосеевич Раевский, сосланный Расправным Благочинием в Сибирь за противление властям Верховного Правления, возвращённый и обласканный при Николае, вдруг снова вспомнил якобинские порывы молодости, начал бурно плодить бунтовские вирши, призывая россиян на баррикады… Против кого или чего? Не важно, главное — чтобы на баррикады.
В России накал страстей быстро угас. Недовольные господа, подобные Раевскому, покинули места обжитые и отправились за Урал с лишением чинов и званий. Досрочный роспуск Думы, выборы и частию сменённое правительство создали видимость обновления власти, на том всё и успокоилось.
Новый Государь Австрийской империи Франц-Иосиф, заместивший прежнего главу Габсбургского дома и оттого имевший право заявить: я не объявлял России войну, в начале следующего года запросил о помощи. Паскевич призвал поддержать венгров и славян, раздавив Австрию и навсегда избавившись от угрозы со стороны юго-запада. К своему крайнему удивлению он узнал, что император решил пойти навстречу Францу-Иосифу, и Дума согласилась.
Весной 1849 года мощная русская армия вторглась в Богемию и Мадьярию, заставив мятежников сложить оружие при виде несомненного превосходства экспедиционного корпуса. Вскоре утихли выступления балканских славян, они предпочли не дожидаться появления русских «освободителей». Несколько досадуя, что решил исход противостояния в пользу совсем не той стороны, что велела совесть, фельдмаршал на белом коне и в сопровождении гусарской бригады вступил в Вену.
Сиял август, музыкальная столица Европы встретила русского командующего с обожанием. На склоне лет Паскевич уж не думал, что будет вводить победоносное войско в столицу другого государства, а празднично одетые барышни радостно махать ему зонтиками. Капелька бальзама упала на его тщеславие, оттого на душе стало приятнее.
Понеслись недели приятной светской жизни, пока русская армия чудовищным кулаком нависла над центром Европы, словно вопрошая: кого ещё укоротить? Победоносные бронеходы, одного только вида которых достаточно для устрашения целых стран, затаились у станции вновь построенной железной дороги, соединившей Вену с Прагой и Варшавой, то есть со всем европейским миром, отныне опутанном рельсами. Нет силы, чтобы воспрепятствовала им выгрузиться с железнодорожных платформ под Берлином или Парижем.
Ощущая себя вершителем судеб и оттого не совсем здраво рассуждая о собственной роли в новейшей истории, Паскевич прибыл однажды на бал в Шёнбрунн, превратившийся с воцарения Франца-Иосифа в главный императорский дворец страны. Шутовски нацепив крохотную маску, якобы скрывающую
