Фёдор Захарович, — Шаболдин перешёл на этакий доверительный тон, — как вы узнали, что отца вашего именно Ольга Кирилловна отравила?
— Ольга сама сказала, — недовольно буркнул Гуров.
— И когда же? — деловито осведомился пристав.
— Не помню уже, — Гуров попытался уйти от ответа.
— А вы всё же вспомните, — давать ему такую возможность пристав уж точно не собирался.
— Нет, никак не получается, — посетовал Гуров, изобразив на несколько мгновений задумчивость. Именно изобразив, актёрского таланта ему, в отличие от Ангелины Павловны, Бог не дал.
— Ну хотя бы до отравления Захара Модестовича или после? — подчёркнуто спокойно спросил Шаболдин. Ох, лучше бы он выразился как-то иначе…
— Потрудитесь, господин пристав, избавить меня от оскорбительных подозрений! — вспыхнул Гуров. — А вас, Алексей Филиппович, я почтительнейше прошу доложить его высочеству Леониду Васильевичу о недопустимости подобного поведения господина старшего губного пристава! Более ничего говорить не буду и допросный лист подписывать отказываюсь!
— Промашку дал, — признал свою ошибку Шаболдин, отправив Гурова обратно в камеру. — Ничего, посидит, успокоится, тогда и продолжим. Вы-то, Алексей Филиппович, как, будете его высочеству жалобу на меня передавать? — с улыбкой спросил он.
— Передам, Борис Григорьевич, обязательно передам, раз уж Фёдор Захарович попросил, — ответ я тоже сопроводил улыбкой. — Как забавный курьёз. Меня, говоря по чести, другое больше заботит, — перешёл я на серьёзный тон.
— И что же? — насторожился пристав.
— Боюсь я, Борис Григорьевич, что не выйдет у нас с вами доказать соучастие Фёдора Гурова в отравлении отца, — поделился я своими сомнениями.
— Это почему? — удивился Шаболдин.
— Потому что сдаётся мне, что того соучастия и не было, — ответил я. — По крайней мере, в том виде, в каком это обыкновенно происходит.
— Поясните, — попросил пристав.
— Извольте, — я согласно кивнул. — Обыкновенно соучастие означает исполнение преступления неким лицом совместно с другим лицом или лицами. Один, предположим, жертву выслеживает, другой убивает, третий держит, четвёртый следит за тем, чтобы не было случайных свидетелей.
Настала очередь Шаболдина согласно кивать. Ну да, пример я нарочно выбрал простой и понятный.
— В случае же с отравлением Захара Гурова Ольга Кирилловна всё сделала сама, — продолжил я. — Сама подлила яд в графин свёкра, сама подбросила ополовиненную склянку с ядом младшему Погорелову…
— Постойте! — прервал меня пристав. — Но как она могла подбросить склянку Погорелову, если он вернулся к себе до того, как Гурова отправилась подливать яд свёкру?!
— Борис Григорьевич, ну неужели у женщины-дворянки не найдётся подходящей склянки, куда можно заранее отлить часть яда? — задал я риторический вопрос. — Так что когда Погорелов поднялся на третий этаж, она ему и подбросила одну склянку, а свёкра потом отравила из другой. И уж возможность выбросить или спрятать её до утра у Ольги Кирилловны всяко имелась.
— Хм, пожалуй, — принял мои соображения Шаболдин.
— Но что Фёдор Захарович с самого начала всячески супругу свою к тому подталкивал, я целиком и полностью уверен, — пора было переходить к главному. — Скорее всего, сам и придумал, как всё это совершить. А уж попытки вызвать у нас подозрения против Погорелова, а потом и против брата — это точно его замысел. Но он ни нам с вами, ни на суде никогда и ни за что в том не признается, а мы, повторюсь, этого не докажем. Была бы жива Ольга Кирилловна, вы бы из неё признание и показания на мужа рано или поздно выжали, но… — тут мне оставалось только картинно развести руками.
— За отравление супруги и убийство Марфы Шишовой Гурова осудят, — задумчиво выдал Шаболдин после долгого размышления. — И наследства он не получит. Может, и пёс тогда с его хитрыми замыслами? Что скажете, Алексей Филиппович?
— Мне кажется, я знаю, что тут можно сделать, — решение я нашёл чуть раньше, как раз пока пристав думал над моими выводами.
— И что же? — спросил Шаболдин. Я рассказал.
— А что, Алексей Филиппович, и попробуйте, — без особой уверенности начал пристав, но продолжил уже живее: — Ведь может и получиться…
Снова оказавшись в допросной, Фёдор Гуров удивлённо огляделся, уж очень непривычно для него смотрелась сейчас здешняя обстановка без пристава и писаря.
— Садитесь, Фёдор Захарович, — начал я, едва урядник Фомин оставил нас с Гуровым вдвоём. — Здесь, как видите, нет ни писаря с допросным листом, ни старшего губного пристава Шаболдина, — на самом деле я отчаянно волновался, но Гуров этого, к счастью не замечал. Оно и понятно — сам-то он пребывал в расстройстве и подавленности. — Я на действительной государевой службе не состою, и таким образом наша беседа никакого законного основания не имеет и никаких установленных законом последствий иметь не будет.
— Тогда какой в ней смысл? — потухшим голосом спросил Гуров.
— Остались некоторые тёмные места, которые я хочу прояснить, — ответил я. — Я понимаю, вам в том прояснении особой нужды нет, однако у меня есть что вам предложить, помимо облегчения души и очищения совести.
— И что же? — Гуров оживился. Ну да, надежда, она, знаете ли, умирать никогда не торопится…
— О том чуть позже, — подсадил я его на крючок. — Начнём с того, что я расскажу вам, как я всё произошедшее вижу, а вы меня поправите, если я в чём-то ошибусь.
— Я не стану ничего обещать, пока не услышу ваши предложения, — что же, полностью присутствия духа Гуров не потерял, стало быть, и ясность ума сохраняет. Тем лучше, в таком его состоянии легче будет договориться.
— Обещания ваши, Фёдор Захарович, мне, знаете ли, без надобности, — давать Гурову возможность слишком много о себе думать и тем более выставлять какие-то условия я никоим образом не собирался, а потому сразу показал своё преимущественное перед ним положение. — Просто послушайте.
Гуров промолчал. Да и ладно, пускай себе пока молчит, если ему так хочется. Главное, чтобы потом заговорил.
— Что отца вашего вы не травили, я знаю, — начал я с хорошего. — Что отравила его Ольга Кирилловна, знаю тоже, — добавил немного неприятного. — А ещё я знаю, что именно вы подстроили так, что
