— А вы знаете, профессор, — повернулся к нему Крысолов, — какова смертность в данном лагере?
— Не имею подобной информации…
— А я — имею. Так вот, только за прошедшие с доставки первой партии заключенных полгода от непосильной работы, голода и болезней умерло двести сорок восемь человек.
— Двенадцать процентов! — ахнул кто-то.
— Больше. Две тысячи человек — это на сегодняшний день. Сначала было не более пятисот. Из них умерла почти половина.
— Откуда у вас такие цифры? — попытался барахтаться Модест Георгиевич.
— Из надежных источников. Правда, следует учесть, что первые заключенные были выброшены практически в чистое поле, вернее, в промерзшее за зиму болото, а нынешние живут в относительно благоустроенных бараках… В любом случае, моя оценка смертности — двадцать процентов. Каждый пятый никогда не увидит ни своего дома, ни родных. А если учесть, что самый распространенный срок, на который осуждают «изменников родины», — десять лет, а родственники зачастую тоже попадают в лагеря…
Вместо того чтобы спорить, Привалов лишь теребил машинально извлеченный из кармана сюртука платочек.
— Лес рубят — щепки летят, — подытожил Крысолов.
— Значит, вы рассчитываете на тысячу человек?
— Я рассчитываю на большее количество людей.
— Поясните.
— Можно освободить все две тысячи. Но взять всех с собой мы не сможем.
— Почему?
— Определенная часть из них — матерые уголовники. Воры, насильники, мошенники. Даже убийцы. Думаю, что такой балласт нам не нужен. Еще какое-то число — убежденные наши враги. Их брать с собой я тоже считаю излишним. Так что в сухом остатке полторы тысячи — тысяча двести человек.
— И как вы собираетесь отделять агнцев от козлищ? — хмыкнул Зварич, крутя в пальцах папиросу, но не решаясь закурить. — Зерна от плевел, так сказать?
— Это проще простого, Николай Федорович, — улыбнулся контрразведчик. — Большевики — большие бюрократы. Я бы сказал больше: бюрократия — это один из основных стержней, удерживающих их власть. И рискну предположить, что когда-нибудь их погубит именно бюрократия.
— Вы отвлеклись, — заметил Владимир Леонидович.
— Пардон… В канцелярии лагеря в образцовом порядке содержатся бумаги на всех без исключения зеков. Еще раз прошу прощения — на заключенных. Каждому присвоен порядковый номер, который значится на нашитой на одежду бирке…
— Да-а-а… Комиссары далеко ушли от ваших коллег, — Зварич не желал оставлять язвительного тона, впрочем, своего обычного.
— Прошу прощения, — мягко заметил Крысолов, но глаза его нехорошо блеснули. — Но я хочу вам заметить, Николай Федорович, что никогда не имел отношения ни к полиции, ни к судебному департаменту.
— Разумеется. — Все знали, что Зварич никак не мог простить своему оппоненту того, что он не смог доставить в Новую Россию его отца, отставного адмирала Зварича. — Вы же носили лазоревый мундир!..[28]
— Не ссорьтесь, господа! — пристукнул ладонью по столу генерал-губернатор. — Нашли время, право!
— И место, — буркнул Привалов, пронзенный сразу несколькими взглядами.
Повисло молчание.
— И каким образом мы сможем… э-э… дать им свободу? Возьмем штурмом лагерь? Он, вероятно, хорошо охраняется…
— Да, — кивнул контрразведчик. — Несколько десятков солдат, вооруженных винтовками. Есть и пулеметы. На вышках.
— Вот видите…
— Во-первых, пулеметы рассчитаны не на нападение извне, а на бунт среди заключенных, — последовал спокойный ответ. — Красные полагают себя здесь, вдалеке от внешних границ, в полной безопасности. А, во-вторых, они окажутся меж двух огней.
— И кто же поднимет бунт? — Зварич оставался верным себе. — Вы располагаете там столь надежной агентурой?
— Располагаю. Но полагаться на нее не буду. Бунт организую я сам.
— Каким образом? У вас не каторжный вид.
— Вы полагаете? — Крысолов с улыбкой провел ладонью по впалым щекам. — Но и этот цветущий облик придет в норму после недельки строгого поста и соответствующего грима. Кстати, в предыдущие мои посещения лагеря никаких подозрений я не вызвал.
— Вы там были? — не сдержал эмоций Модест Георгиевич. — Вы же рисковали жизнью!
— Рисковать жизнью, — пожал плечами контрразведчик, — моя профессия…
В дверях Владимир Леонидович задержал Крысолова.
— Это даже не риск, — сказал он, глядя в сторону. — Это авантюра, Сергей.
Далеко не все в Новой России знали, как зовут человека, обеспечивающего ее безопасность. И никто не отважился бы назвать его просто по имени. Кроме друга детства.
— А что не авантюра, Володя? — улыбнулся тот. — Вся наша жизнь авантюра.
— Ты серьезно уверен, что мы сможем это сделать?
— На двести процентов. И, кроме того…
Крысолов замялся.
— Там есть один человек, который нам поможет.
— Кто?
— Ты его хорошо знаешь.
Владимир Леонидович выдержал пристальный взгляд друга.
— Неужели…
— Живой, контра? — хрипло раздалось над ухом, и человек, лежащий на нарах, медленно поднял веки.
— Живой еще, комиссар, — он старался говорить тихо, чтобы не разбудить спящих рядом.
— Пойдем, дело есть…
Человек осторожно спустился с нар и прошаркал самодельными ботами с подошвами из старой автомобильной покрышки за почти неразличимой в темноте тенью. Двери в барак полагалось запирать, но здесь, в сибирской глуши, охранники смотрели на предписания устава караульной службы сквозь пальцы: куда здесь было бежать несчастным зекам, большинство из которых родом из Центральной России? Да и окружающее лагерь с трех сторон болото не слишком способствовало побегу. Вот через годик-другой, когда будет закончена сеть дренажных канав, над которой сейчас по пояс в воде бьются заключенные, уровень грунтовых вод упадет и просохнут торфяники… А пока что ни одной попытки побега не было. Даже зимой, по сковывавшему трясину на добрых полтора метра льду, полностью оттаивавшему только к концу мая — июню.
Чуть притворив едва скрипнувшую дверь, сколоченную из грубо отесанного горбыля, тени выскользнули на волю, под зеленоватое ночное небо. Стоял июнь, совсем скоро — самая короткая ночь в году, да и сейчас, как говорится в народе, «зори целовались». Красноватый отблеск зари все не хотел исчезать, хотя солнце село часа два назад. Он просто перемещался неспешно вслед за невидимым светилом, прячущимся за горизонтом, чтобы немного времени спустя разгореться светом нового дня. Тишина стояла такая, что будь где-нибудь поблизости, хоть в десятке верст деревня, слышно было бы, как перебрехиваются сонные собаки. Но другого жилья не было ни на десять, ни на пятьдесят верст в округе…
