Полицейские в воротах, сняв фуражки, крестились. В сущности, для революции неплохо, что полиция в бога верует.
Мысль эта должна была быть смешной, но Козуба ее не додумал. Колесница за воротами пошла шибче, хор голосил "Царю небесный", акцизные демонстративно поглядывали, что за люди увязались с ними. — Козуба стал отставать от провожающих и сошел с товарищем на боковую дорожку.
По дорожке — вглубь. Миновали тусклоголовую, меж деревьев притулившуюся церковь. Козуба, нахмурясь, кивнул головой вправо:
— А ну-ка, свернем, Петра.
— Рано ж? — удивился Петр. — Сворачивать нам вот откуда… где колбасника Варсонофьева усыпальница. А здесь — только зря ноги трудить.
— Иди! — строго крикнул Козуба. — Когда старшой говорит, слушаться надо. Тут, видишь ли, встреча может случиться. Михальчук, стерва, на могилке…
— Кто-о? — протянул Петр и посмотрел в направлении взгляда Козубы.
Неподалеку от большой дорожки, у белого деревянного креста, виднелась кучка парней вкруг священника, помахивавшего кадилом: очевидно, шла панихида.
— Какой такой Михальчук?
— Был у нас на Прошинской фабрике фрукт такой. В девятьсот втором, когда там стачка была, выперли его рабочие: хозяйский прихвостень, подхалим, а главное дело — с охранным путался. Куда-то нырнул… А нынче выплыл. Не иначе как охранные и вытащили… Опознает еще — ерунда получиться может. А сейчас мне на провал идти расчету нет.
Они свернули и далеким обходом вышли на боковую дорожку, уводившую в глухой кладбищенский угол. Там, под березами, между заброшенными, покривившимися, забытыми крестами, сидела на могильных камнях небольшая кучка рабочих.
— Здорово, товарищи! Ирины нет? — осведомился, подойдя, Козуба. — Видал ее эти дни кто?
Никто не отозвался. Козуба качнул головой озабоченно:
— Не застукали ль девушку? Пошла на одно, как бы сказать, дело, да так и не видно с тех пор… Подождем малость, что ли.
— Нельзя, — возразил голос. — Нам в ночную смену. И так опоздали вы. Давно б надо начать. Большое дело-то?
— Дело-то большое, — раздумчиво сказал Козуба. — Главное, ни с кем из старших договориться не пришлось: своим умом будем решать, ребятки. Получили мы из-за рубежа бумажку. Читать я ее не буду, да и нет у меня ее с собой, поопасался нести… Так вот, товарищи. Я уж сам доложу, как разумею… Что у нас в партии давно неладно, об этом не раз говорено, да и вы сами по своим заводам знаете: не первый месяц меньшевики пакостят. Но нынче-из-за границы пишут-и вовсе не стало никакой возможности терпеть, такую там меньшевики склоку развели. Вся работа стала, только смута одна. А между прочим, с войной от месяца к месяцу хуже, и голод в стране пуще, безработица-опять же вы знаете по своим заводам — от недели к неделе злее. На фабриках…
— Ворочаться стал народ на фабриках — это безусловно.
— Революция идет, товарищи. Кому ее вести, кому дорогу показывать, как не партии? На то она и есть партия. Но чтобы такое дело поднять, дружно надо идти, без склоки, всем вместе, плечо к плечу. И руководство должно быть настоящее…
Петр фыркнул:
— Не так, чтобы как в Маньчжурии.
— Именно! — поддержал Козуба. — Руководство — в каждой войне первое дело. Солдат может быть красота одна, но, если генерал дурак, никакого толку не будет. Разве у нас солдаты и матросы плохи? А ведь их бьют. Оттого, что в штабах — дураки да жулики. У нас с царем и капиталом тоже война. Как ее вести? Второй съезд точно и правильно указал, и по тому плану руководство работу развернуло тоже точно и правильно. Однако меньшевики работе ходу не дали. Как дело было — как меньшевики «Искру» и совет партии в свои руки забрали, — это еще Грач разъяснил. А нынче и Центральный Комитет на меньшевистскую сторону перешел.
Под березами, над могилами прошло движение.
— Все, стало быть, против Ленина?
— Все? — усмехнулся пренебрежительно Козуба. — Это кто ж такие все. В Центральном из тех, кто на съезде выбран был, вовсе почти никто, я так слышал, и не остался. Кого арестовали, а кто и сам ушел, меньшевистской вонью запахло. Так или иначе, факт: такую декларацию ЦК опубликовал, что остается только плюнуть да нехорошее слово сказать… А с меньшевистской головкой нам хуже будет, чем солдатам там, на японской.
— Не допускать, о чем разговор! — решительно сказал Владимир, железнодорожник. — Мы тут, в Москве, с меньшевиками разговор кончили. Будем, стало быть, и с Центральным кончать, ежели он к меньшевикам перекинулся.
— И то сказать: что мы от него видали, от Центрального? Уж месяцев восемь, никак, ни денег от него, ни литературы. Только что «Искру» действительно слали… так ее теперь рабочему читать не дашь — один вред.
Козуба поднял руку;
— Вот! О том я и доложить хотел. Так как Центральный за меньшевиков — в Женеве, у Ленина, собрались большевики и из русского подполья, от комитетов, двадцать два представителя.
— Двадцать два? Так это ж от всей России, выходит!
— Двадцать два комитета, я говорю, объединились вкруг Ленина и решили, поскольку изменил Центральный Комитет, образовать свой центр: бюро комитетов большинства…
— Правильно!
— …и объединить руководство работой в этом бюро, требуя в то же время немедленного созыва третьего съезда. А съезд уже наведет порядок: подполье работники на местах-в решающем большинстве за Ленина. Так вот, я говорю, от бюро бумажку мы получили — требуется заключить…
— Чего ж заключать? Ясно. Постановить о присоединении. Каждый из нас от своего района подпишет.
— Зачем? Непорядок. Поставим на районных собраниях, резолюцию проведем, так крепче будет. Чтобы ясно было: Москва рабочая-за Ленина. Ты только резолюцией озаботься, Козуба.
Козуба крякнул:
— Вот уж и не знаю… Это дело такое… Не управиться мне.
— А у таганских нельзя получить?
— Да я, признаться, — усмехнулся Козуба, — до времени решил было в тюрьму о двадцати двух вести не давать.
— Почему?
Все удивились искренне. Козуба вздохнул:
— Так мне представляется: когда узнают, очень трудно станет в тюрьме, за решеткой сидеть. Пусть лучше думают: на воле тихо, особых дел нет. А мы пока что, может, и сообразим насчет выручки…
— Из Таганки?.. Ну это, брат, не пройдет дело. Крепко!
— И крепости берут, — подмигнул Козуба. — Стало быть, порешили? Резолюцию мы с Ириной приготовим, ежели не погибла девушка.
Петр поглядел вдаль, меж памятников:
— Зачем ей гибнуть? Вот она, легка на помине! Идет. Фу ты, и не узнать ее: во вдовьем…
Ирина подошла, отбрасывая на ходу креповую длинную вуаль, и проговорила, слегка задыхаясь от ходьбы:
