– Лежи смирно, падеретина! – каркнул над ухом ломкий юношеский голос, подкрепив приказ пинками под ребра и ударом по голове…
Очнувшись, Мезецкий понял, что сидит привязанный спиной к дереву. Несмотря на боль, пересчитал людей. Девять… Десятый обнаружился неподалеку – лежал в нелепой для живого человека позе…
По биваку деловито расхаживали разбойного вида мужики, сосредоточенно увязывали в мешки добро, мерили новые сапоги и одобрительно похохатывали, подбирая оружие. Гриня, сидевший через пару человек от князя, длинно выругался и с досадой сказал:
– Думал же, не надо Проньку караульным с утра ставить, проспит…
– Думай лучше, как выкручиваться будем… – хмуро изрек Мезецкий.
Митька, самый молодой из холопов, грустно спросил:
– Это кто такие? Разбойники или ляхи?
– А есть разница, кто тебя резать будет? – отозвался Гриня.
– Так ить, православные, не душегубы какие… Может, поговорим с ними? – сказал парень без особой надежды.
– Да иди ты… – огрызнулся Гриня, а потом его чело слегка прояснилось: – А если мы им спляшем?
Мезецкий с опаской посмотрел на десятника – не тронулся ли головушкой Гринька, но потом сообразил…
К пленным подошли два разбойника. Первый – судя по нарядному кафтану и немецкому пистолету, заткнутому за пояс, атаман. Князь Даниил, глянув на ноги разбойника, только вздохнул, узнав свои сапоги.
Второй разбойник был страшен. Не лицо, а сплошной шрам с глазами…
– Ну, коли крещеные – молитесь, – подавляя зевоту, сказал первый. Обернувшись к подручному, равнодушно спросил: – Как мыслишь, Павло? Так утопить али прирежем вначале?
– Чего пачкаться? Кровишши будет, все перемажемся, – повел тот безгубым ртом. – Вон, камней-то сколько…
– Э, мужики, нельзя так! – заволновался Митька. – Не по-людски это, не по-христиански. Грех! Взять, да живых людей утопить…
Атаман без особой злости пнул парня в грудь.
– Молись, пока разрешают. Какой ты живой, коли щас утопят?
– Сволочь ты, – не выдержал Гриня.
– Ну и что? – пожал тот плечами. – Кто щас не сволочь? Ты? Ну, коли не сволочь – радуйся, что смерть быстро примешь. Утопленнику-то не больно – раз, и нет его. Сегодня вас утопят, а завтра нас.
– Спросил бы вначале – кто такие, куда едем… Видишь же, что не ляхи мы, не литвины, – не унимался Гриня, надеясь усовестить разбойников.
– Видим, что не ляхи. Стало быть – помрете быстро, без мук, – снова зевнул атаман. – А кто вы такие, нам все едино. В живых оставишь, так беды накличем. Вон, – кивнул на Мезецкого, – по одеже да по повадкам – чистый боярин. Выживет, рать приведет нас искать. Найти-то не найдет, но шума наделает. А нам шум не нужен.
– Подожди, – обратился Мезецкий к атаману. – Коли мы утопленниками будем, так это ж грех смертный… Все равно что самоубийство. Не хотите нас убивать, так давай, мы сами друг дружку порешим. А кто жив останется – вы прирежете.
– Ишь, умный какой, – хмыкнул атаман. Немного подумав и покосившись на Павла, сказал: – А что, пусть режут. Все забава…
– Князь Данила Иваныч, ты че удумал-то? – в ужасе спросил молодой. – Как же мы друг дружку резать-то будем?
– А так и будем, – сказал князь, пытаясь подмигнуть Грине. – Ты меня зарежешь, а я – тебя!
– О, да тут цельный князь! – обрадовался атаман. – Князь – жопой в грязь! Нукося, поглядим, как князь-боярин своих верных холопов резать будет. Похлеще скоморохов будет! Свистни-ка ребятушек, пусть потешатся.
– Чего тут забавиться-то? – буркнул Павел. – Ну, не хотят греха, так ладно, так и быть – перережу им глотки. Рассветет скоро, уходить пора…
– Успеем, – махнул рукой атаман, которому загорелось посмотреть.
– Смотри, Онцифир, как бы беды не было, – покачал головой мужик со шрамом, но послушно пошел.
– А может, мы перед смертью спляшем? – поинтересовался князь, глядя на атамана. – Есть у меня плясун – всех за пояс заткнет! Спляшешь, Гриня?
– Да запросто, Данила Иваныч! – весело отозвался десятник. – Чего ж, напоследок-то не сплясать? Дозволишь, Онцифир?
– Чего ж не дозволить? – засмеялся атаман, любовно оглаживая золотую шишечку на рукоятке пистолета. – Только ты нас совсем за дураков держишь? Думаешь, коли мы вам руки развяжем, на волю вырветесь? Попробуй. Далеко не убежишь…
К пленным подошли остальные разбойники, числом десятка два и все с огнестрельным оружием.
– Вон, ребятушки, седня праздник у нас, – весело заявил атаман. – Барахлишком разжились, да еще и цельного князя поймали. А князь-боярин хочет для народа приятное сделать, сплясать напоследок… Разрежьте-ка на князюшке веревку.
Мезецкий, потирая затекшие руки, встал, но, ухватившись за бок, упал на одно колено.
– Хреновый из меня нынче плясун. Вроде ребра поломаны… – сказал князь, морщась от боли.
– Щас все доломаю, – пообещал самый молодой и попытался пнуть князя.
– А ну, Фимка, не замай, – остановил его Павел. – Убить убивай, а не мучь…
– Чего ты брешешь-то, князь, – наклонился над Мезецким атаман. – Че там у тебя сломано-то?
– Не брешет он, – заступился за князя разбойник со шрамом. – Видел я, как Фимка его припечатал. Парень-то, как говорить начал, совсем олютовал…
– Ладно, – смилостивился атаман. – Пущай живет, пока… Кто там у нас плясать-то хотел? Энтот, что ли?
Гриня неспешно встал, повернулся спиной и протянул руки. Когда вязка была перерезана, потянулся, как кот, разминая суставы, и, улыбаясь щербатым ртом, сказал:
– Ох, спляшу я вам, робятушки! Так спляшу, что век моей пляски не забудете!
– Ну, попляши, – доброжелательно разрешил атаман, вскидывая на Гриню пистолет.
Гриня притопнул правой ногой, потом – левой и как заправский плясун начал «ломания», прихлопывая в ладоши и напевая:
Пошел Матвей на разбой с топором,
Разбил Матвей кисель с молоком!
А кашу-горюшу в полон взял,
Яишницу на шестке повязал…
Выкидывая коленца, Гриня прошелся вокруг разбойников, а потом гаркнул остальным пленникам: «А ну, подпевайте!» Народ хотя и был связан, с кряхтением и сопением поднялся и, стоя на одном месте, принялся притопывать и прихлопывать, подхватывая «разбойничью» песню:
Сковородка была долгоязычная,
Сказала – в печи де блины горячи;
Блины горячи догадалися,
За пазухи разбежалися;
Пшенной пирог во городе сидел,
Во славном во городе на конике[28].
Разбойники, надсаживались, хватаясь за животы. Кое-кто положил наземь тяжелые пищали, мешавшие хлопать в ладоши, а атаман, сунув дорогой пистолет за пояс, ржал до слез. Один Павел настороженно следил взглядом за каждым Грининым движением.
